— Фергус, тебе нет равных.
Он ведет себя так, подумал Боланд, как будто выпил лишнего. Некоторым, чтобы вести себя развязно, говорить таким же легкомысленным тоном, как он сейчас, достаточно просто стоять рядом с выпивающим. Он часто слышал об этом, хотя никогда этому не верил. Иные, слышал он, пьянеют, понюхав чужой стакан, вдохнув хмельной воздух пивной.
— Помнишь истопника? Макардла?
— Какого еще истопника, Фергус?
— Истопника. В нашей школе.
Лердмен отрицательно покачал головой.
Макардда он не помнил. Человек с этим именем не приходил ему на ум.
— Истопник? — повторил он. — Какой еще истопник? Я и слова-то такого не знаю.
— Он у нас за печью присматривал — истопник.
— Нет, что-то не припоминаю.
Бар постепенно заполнялся. Вошел высокий мужчина в габардиновом пальто, раскрыл «Айриш тайме», и бармен, не дожидаясь заказа, поставил перед ним на стойку кружку портера. Следом появилась пожилая женщина с двумя мужчинами — судя по всему, своими сыновьями, и священник, который окинул бар беглым взглядом и вышел.
— Макардл тебе не запомнился, потому что ты жил лома, а не в школе, — сказал Боланд. — Когда торчишь в школе даже в выходные, больше замечаешь.
— Прости, что я и тебя не запомнил.
— Ничего удивительного.
Боланд вдруг понял, что она прекрасно представляла себе, как будет проходить их разговор. Идея встретиться в этом баре тоже ведь принадлежала ей; о «Бушвелле» она говорила так, словно часто в нем бывала и считала его для такого случая вполне приемлемым. «Съезжу-ка я, пожалуй, к Филлис», — говаривала она, причем последнее время все чаше и чаше. Филлис была ее подругой из Тереньюра, замуж она вышла так же неудачно, к тому же страдала каким-то серьезным желудочным заболеванием. Разумеется, Филлис была лишь отговоркой; верная подруга, она всегда бы, в случае чего, ее выручила. Очень может быть, Филлис вообще не была замужем и отличалась завидным здоровьем. «Позвони мне», — говорил он, и жена ему исправно, с готовностью звонила. А потом во всех подробностях рассказывала про Дублин и про то, как Филлис тяжело живется. Сама же, ясное дело, лежала в постели в семикомнатной квартире на Веллингтон-Роуд.
— Тебе пришлось так далеко ехать. Спасибо. — Этой фразой Лердмен словно бы подводил встрече итог, давал понять, что она подходит к концу. — Я, право, очень тебе признателен. Сегодня же позвоню Аннабелле и скажу, что мы с тобой все обсудили. Ты не против, Фергус?
— Нисколько.
Боланд часто заставал ее во время продолжительных телефонных разговоров. Он входил в холл и видел, как она, высоко подобрав колени, сидит на предпоследней ступеньке лестницы: трубка прижата к уху, провод продет через перила. Когда он входил, она говорила своим обычным высоким голосом, но, увидев его в дверях, обыкновенно махала ему в знак приветствия и переходила на шепот, прикрывая рукой, той самой, которой только что ему махала, телефонную трубку. Он часто размышлял над тем, какие мысли в ее воображении могли прийти ему в голову и не получала ли она особое удовольствие от этого полузапретного телефонного разговора. Беда в том, что Аннабелле все на свете рано или поздно надоедало. «Давай рассказывай, — очень скоро скажет она Лердмену, — все, что с тобой произошло с той минуты, как ты вышел из дому». И бедолага начнет во всех подробностях рассказывать, как садился в автобус, как входил в здание своей фирмы, как поздоровался с машинисткой и как выслушивал жалобы старшего мастера на нерадивого сотрудника; как в одиннадцать утра пил, по обыкновению, кофе с пончиком, не таким, кстати, вкусным, как накануне. А потом, во время очередной ссоры, она же сама все это на него выплеснет: «Кому, черт возьми, интересно знать про твои пончики?!» — будет кричать она ему, подняв вверх руки и широко расставив пальцы, чтобы только что нанесенный темно-красный лак высыхал быстрее. Она имела обыкновение скандалить, когда красила ногти, потому что занятие это ее раздражало и ей хотелось отвлечься. И в то же время она чувствовала себя раздетой, если у нее были не накрашены ногти или не подведены глаза.
— Я смогу сказать ей, — не без гордости в голосе заявил Лердмен, — что мы сразу же нашли общий язык. Она будет рада.
Боланд улыбнулся и кивнул в знак согласия. Представить себе ситуацию, когда бы его жена чему-то радовалась, было нелегко. И чем только ей полюбился этот Лердмен? Когда он напрямую спросил ее об этом, она ответила, что ей с ним хорошо. Сказала, что он любит ездить за границу, любит живопись, любит вкусно поесть, отличается, как она выразилась, «сногсшибательным» чувством юмора. О его сексуальности Аннабелла не упомянула ни разу — на эту тему она говорить не любила. «Ты заберешь с собой кошек? — спросил ее Боланд. — Мне они здесь ни к чему». Ее возлюбленный, ответила она, охотно даст приют двум ее сиамским котам, которых она звала одинаково — «Чао». Интересно, подумал Боланд, знает ли вообще его преемник об их существовании.
— Интересно, — произнес он вслух, — что стало с Рошем и Мазуриком-Смитом?
Он и сам не знал, почему задал этот вопрос, почему не мог допустить, что дело, ради которого они встретились, улажено. Ему бы надо было пожать на прощание Лердмену руку и, может быть, сказать, что он на него не в обиде. Больше ему видеть этого человека не придется — разве что изредка с сожалением о нем вспоминать.
— С Мазуриком-Смитом? — переспросил Лердмен.
— Здоровенный такой, косоглазый. Одного известного адвоката зовут Рош, — может, это он и есть?
— Если честно, я не помню ни того, ни другого.
— Рош щеголял в синем костюме в тонкую полоску. Держался, как учитель.
Лердмен отрицательно покачал головой.
— Ну что ж, Фергус, мне, увы, пора. Очень тебе признателен — повторяю еще раз.
— Это те самые ребята, которые тебе голову в унитазе вымыли.
Боланд в который раз поймал себя на мысли, что Лердмен ей подходит. Он предвкушал, как заживет теперь тихой холостой жизнью, как его дом, который за эти двенадцать лет насквозь пропитался своенравием и ханжеством, погрузится в мирный сон. Он уничтожит все, что хоть отдаленно напоминает ему о ней, — сама ведь она этого ни за что не сделает. Выбросит валяющиеся на столе и стульях иллюстрированные журналы, пустые флаконы от лекарств, платья, которые она давным-давно сносила, косметику, которую раскидала по всему дому, сменит занавески и чехлы на стульях, исцарапанные ее кошками. Наймет Моллоя, чтобы тот перекрасил стены во всех комнатах. Готовить он может себе сам, а вот приходить убираться будет, как и раньше, миссис Кофлан. Уж миссис Кофлан-то по ней тужить не будет — это точно.
— Не понимаю, — сказал Лердмен, — и что это ты школу никак забыть не можешь.
— Давай-ка перед твоим уходом выпьем, как люди. Налей нам по большой, — крикнул Боланд бармену — тот стоял в дальнем конце стойки и слушал анекдот, который ему рассказывал мужчина в габардиновом пальто.
— Нет, право… — начал было опять отказываться Лердмен. — Право же…
— Будет тебе. Нам с тобой виски сейчас очень не повредит.
Лердмен наглухо застегнул свою черную куртку и натянул черные кожаные перчатки, а затем медленно, высвобождая палец за пальцем, стянул одну перчатку с руки. Наверно, подумал Боланд, решил: уважу рогоносца ради любимой женщины.
— Вот увидишь, тебя сразу отпустит, — сказал Боланд. — Дело ведь волнительное. Удачи тебе.
Они выпили. У Лердмена после всего сказанного вид был какой-то потерянный. В своей наглухо застегнутой черной куртке он смахивает на священника, подумал Боланд. Он попробовал представить себе их за границей: сидят рядышком во французском ресторане и Лердмен придирчиво косится на тарелку с едой. Насчет «сногсшибательного» чувства юмора она, пожалуй, несколько погорячилась.
— Про школу я вспомнил только потому, что и это тоже нас с тобой объединяет, — сказал Боланд.
— Кстати, я там сейчас член попечительского совета.
— Иди ты!
— Вот почему я сказал, что, очень возможно, мы отдадим туда детей.
— Надо же, как удачно!
— Я и сам доволен. Доволен, что позвали.
— Еще бы! Любой на твоем месте был бы доволен.
Дурак, а себе на уме, подумал Боланд. Историю с Рошем и Мазуриком-Смитом обошел молчанием. Все они в Дублине себе на уме. Себя в обиду не дадут!
— Значит, не помнишь?
— Что именно?
— Про унитаз.
— Послушай, Боланд…
— Ты что, обиделся? Прости, я не хотел.
— Да нет, нисколько я не обиделся. Просто не понимаю, чего ты на этом застрял…
— Давай поговорим о чем-нибудь другом.
— Если честно, я уже немного тороплюсь.
Он вновь натянул вторую перчатку, пробежал пальцами по пуговицам своей гладкой черной куртки — все ли застегнуты. Затем снова стащил с руки перчатку — вероятно, вспомнил, что без рукопожатия не обойтись.
