— Мы должны заведомо давать обезболивание. Просто обязаны лечить. У нас рефлекс должен быть на лечение. Даже если мы понимаем, что радикально помочь не можем.
Незнакомый посетитель, видно, также безнадежного больного не унимался. И продолжил дискуссию чуть громче, поскольку оппонент его стоял теперь чуть дальше.
— У вас рефлексы, а люди страдают без всякой надежды. Милосердие! Гуманизм засратый!
— Тише, товарищ. Здесь же больные.
— Жалеете! Вы лучше помогите… или… распишитесь в своем неумении. Здесь больные!!! Пожалел, видишь ли. Креста на вас нет.
Борис Исаакович поддался, не выдержал и вступи л-таки:
— Это-то верно. Креста нет на нас. Но вот лечить мы будем до последнего дыхания больного. Даже если впереди лишь мрак один… И даже, если и нет на нас креста.
Дискуссия была никчемна, да и абсурдна. Не надо было ввязываться. Но когда тот упомянул об отсутствии креста, наш Иссакыч дрогнул. Хотя, скорее всего оппонент его маловероятно, чтобы намекал на докторское еврейство. Но, так сказать, страха ради иудейского, влез дядя Боря в этот бессмысленный разговор.
— Да ладно уж. Пытошники. Палачи.
— Вот как раз, мы и против этого. Мы врачи. Мы лишь лечим.
— Пытаете. А раз не можете — должны прекратить.
— Что ж вы предлагаете, черт возьми!?
— Милосердие, гуманизм засратый! Вот я и говорю, не можете убрать боли, так прекратите жизнь мученика. Вы и есть мучители.
Иссакычу бы прекратить, заткнуться, а он уже тоже завелся. Ну и дурак.
— Вы что, сумасшедший? Как это прекратить? Мы врачи и, чтоб вы не говорили, мы настроены на лечение. А смерть это от Бога, от природы. Для смерти есть палачи. И нечего к нам с этим обращаться. Решили убить вашего страдающего, вот и действуйте и отвечайте за это, а нас не трогайте. Убивать ваше дело, а наше лечить!
Андрей испугано потянул Бориса Исааковича за рукав.
— Дядя Борь, пойдем, пойдем в палату… или к тебе в кабинет, в твое отделение.
Борис Исаакович выдернул свой рукав, и было снова открыл рот, но вдруг остановился, как бы потух, вынул из кармана сигарету:
— Ладно. Пойдем, покурим. — И, повернувшись к дивану, бросил — Извините. — И пошел. Андрей засеменил следом.
— Разошелся. — Забормотал вдогонку незнакомец.
— Правда глаза колет. Все они так… — запнулся и продолжил уже не так агрессивно. — Врачи!.. — это он сказал совсем тихо.
Противная сторона, так сказать, вышла на лестничную площадку. Закурили оба.
— А ты чего, дядька, разбушевался. Что он тебе сказал такого?
— Да всё сказал. И палачи мы врачи, и креста на нас нет… На ком, спрашивается… На медиках, на евреях?
— Ну, при чем тут евреи! Это же абстрактное присловье.
— Ну, может быть. Издержки прожитой жизни. Борис Исаакович усмехнулся, затянулся дымом, да и вновь вдохновился. — Но к врачам, по крайней мере, можно иначе относиться.
— Да что он особенного сказал? Расхожая мысль…
— Мысли-то, пожалуй, и правда нет. Расхожие слова. Пойдем, зайдем к папе.
Они пригасили сигареты, кинули их в урну и пошли обратно в палату.
Эдуард Захарович лежал на спине с широко открытыми глазами, которые он переводил с одного на другого.
— Папа. Папа! Тебе больно?
Папа лишь глазами поводил. И не поймёшь — смотрит то на одного, то на другого что ли? Борис Исаакович, как врач, видел лишь плавающий взор. Сыну казалось, что отец моляще переводит глаза с него на дядьку и молит о помощи. Сыну естественно казалось, что страдающего отца сейчас томят глобальные страхи и надежды.
Да нет.
Борис Исаакович поправил одеяло, подоткнул подушку, приподняв голову повыше. Он не увидел никакой ответной реакции. Андрею же показалось, что глаза благодарно посветлели, о чем он и прошептал дядьке.
— Андрюшенька, глаза никакой погоды не делают. Это только кажется да писателями пишется. Глаза не делают погоды в выражении лица. Мимику, желания, страдания определяет рот… Господи, нашел время анатомию вспоминать. Извини. Ладно, дорогой, посиди с отцом, а я пойду к себе, пофункционирую в качестве заведующего хирургическим отделением, — хмыкнул Иссакыч и потащился к себе.
* * *
Ну чего, спрашивается, полез он со своим глупыми рассуждениями о том, что выражают глаза, да и выражают ли они что-нибудь. С какой стати он вскинулся на этого мужика в защиту медицины. Зачем об аксиомах рассуждать — их не доказывают. Врач должен лечить… и только лечить. А если общество решит, что можно насильственно-добровольно прекращать страдания… ну и исполать этому обществу. Это не проблема медицины. Ищите исполнителей, а у медицины должны быть другие рефлексы. И не дай Бог, когда они исчезают и начинаются рассуждения о целесообразности. Жизнь, смерть и размышления о целесообразности несовместны.
Борис Исаакович еще несколько дней тратил свое серое вещество на обсуждение с самим собой этой проблемы. Глупо. Это не подлежит обсуждению.
Смертность стопроцентна. А при несчастии, постигшем Эдуарда, вполне реальна своей близкой неизбежностью.
Оно и свершилось.
* * *
В кабинете у Бориса Исааковича сидят оба сына и обсуждают проблему похорон. Дядя Боря и Андрей суровы и деловиты. Илья плачет и на все согласен. Он просит лишь, чтоб гроб был получше, чтоб цветов заказать побольше, и поминки, чтоб были у него дома, где жил отец.
Они считались, да и сами себя считали, евреями. При этом язык они не знали. Верили ли они в Бога или нет, значения не имеет — ритуалы иудейства они не соблюдали. А религия — это ритуал. А евреи — это, прежде всего религия. В противном случае, они ничем не отличаются от окружающего общества. Культура, язык определяют нацию. Религия, Церковь, организация — большая часть культуры. Кто он Борис Исаакович? Еврей! Ему этого не дают забыть.
Поминки! Какие могут быть поминки у евреев? Сидеть семь дней дома, горевать, молиться и принимать сочувствующих родных и близких — так диктует своим еврейство.
Поминки!
Но, как говорил поэт Светлов в самые напряженные дни государственного жидоморства пятьдесят третьего года: мы уже пьём, мы уже деремся, что же вы от нас ещё хотите!?
Поминки! Они состоялись у Ильи на квартире. Теперь у единовластного хозяина этого дома.
С одной стороны поминки хороши: они снимают, ослабляют стресс… пресс… тиски сжимавшие души близких. Можно распуститься, можно вспомнить не только последние тяжкие дни умирания, но и прошлые радости, веселые, счастливые дни. Высыхают слезы, появляются улыбки…
С другой стороны, отпускаются тормоза, начинаются поиски внутри себя своей вины, которая требует защиты от самого себя. Внутри себя выстраиваются мифы, которые из своей защитной функции зачастую перерастают в наступательную стадию горя.
Закончились поминки. Дядя Боря и оба сына сидели в комнате у Ильи. Жены Андрея и Иссакыча гремели посудой в другой комнате, убирая её, и на кухне перемывая её.
Мужчины молча курили. Наконец, их тягостное, пожалуй, даже какое-то предгрозовое безмолвие прервалось старейшим в их семье.
— Что ж, Илюшенька, придется тебе привыкать жить одному. А еще бы лучше… Давно пора хозяйкой обзавестись. Впрочем, в это я не лезу. Смотри сам. Наверное, будет тебе тяжело самому управляться.
— Да нет, наверное, дядя Борь, — нарушил свое молчание и Андрей — какое-то физическое облегчение будет. Илье теперь думать и заботиться придется только о себе. Физически это легче.
— Вот именно, что физически. Вы тут оставались и думали лишь о физическом облегчении своем вместо того, чтобы лечить в полную силу. Ну, как вы дали папе так легко умереть. Ведь, наверняка, можно было что-то сделать еще. По существу, вы не лечили, с вашей точки зрения безнадежного, папу. Моего папу. Не лечили… Как собаку усыпили. Чтоб не мучился… Чтоб вы не мучились.
Илья заливался пьяными слезами. Не спорить, не возражать надо бы. Проспится и забудутся горькие, несправедливые слова. А заспорь — так и останутся в голове. Застрянут, потребуют уже защиты их — приобретут самостоятельное значение. Помолчать бы.
Борис Исаакович нахмурился, и смолчал. Лишь еще больше запыхтел своей сигареткой. Андрей был пьян не меньше брата своего младшего.
Завязалась дискуссия. Потом спор. Угрожала ссора. Борис Исаакович, не прощаясь, ушел домой.
По дороге он лишь сказал жене:
— Заспорили. Рассорятся. Теперь это надолго.
Жена непонимающе взглянула на него, но Иссакыч ничего не сказал, ничего не объяснил.
Вспомнил лишь свою дискуссию в коридоре больницы:
— Зачем, зачем!? Так надо и… всё тут!
— Ты о чем?
Но Борис Исаакович тоже ведь выпил…
Еврейство — это серьезно? Еврейство — это серьезно
— Барсакыч, еще вот где кровит.
— Сейчас уже не страшно. Это мы сейчас остановим.
