С улицы притихшего города до нас издалека донесся чей-то вопль. Младенец на руках тетки, вздохнув, спокойно заснул. Она, прикрыв грудь, теперь сидела неподвижно, наблюдая за мужем, а мой дядя Самуил медленно ходил взад и вперед по комнате — от жены до двери. Скулы у него то напрягались, то расслаблялись, на них то и дело появлялись белые желваки и исчезали. Так все время. Мать быстро сняла несколько книг с полок и теперь засовывала между страниц по банкноте. Закончив работу, она снова расставила книги по полкам, и они стояли теперь как прежде. На этих полках насчитывалось до двух тысяч книг — на еврейском, русском, немецком и французском языках. Я посмотрел на часы: без четверти пять. Часы новые, ручные, такие носили обычно армейские офицеры, — я ими очень гордился. Мне так хотелось, чтобы что-то на самом деле произошло. Мне было шестнадцать.
Вот что такое погром. Вначале слышишь чей-то вопль — он доносится издалека; за ним — второй. Потом — звуки бегущего человека. Чьи-то шаги быстро приближаются, они все ближе. Открывается и громко захлопывается дверь где-то по соседству, рядом. Через минуту-другую на улице еще больше беготни. Потом все стихает, лишь иногда до нас долетают какие-то звуки — словно ветер гонит перед собой кучу опавших листьев. На несколько мгновений воцаряется тишина, и вот вы слышите, как приближается толпа, со своим особым гулом — его ни с чем не спутать.
Толпа прошла мимо. Мы не выглядывали в окна, не произнесли ни единого слова; все сосредоточенно молчали. Дядя расхаживал взад и вперед по комнате, а тетка не спускала с него глаз. Когда мимо нашего дома проходила толпа, мама закрыла глаза и открыла, только когда ее гомон затих. Мама сидела положив руки на колени. Вдруг мы услышали плач женщины на улице: горько плача, она прошла мимо наших окон и завернула за угол.
Они пришли через полчаса. Зазвенели стекла разбиваемых дубинками окон, слетела с петель дверь, изрубленная топорами, и вскоре в наш дом набилось множество людей — не меньше еще оставалось на улице перед домом. Сразу в нос ударил резкий запах пота, густого деревенского пота, смешанного с легким запахом алкоголя. И вот наш маленький, опрятный домик, который мать убирала, мыла, скребла и вытирала мокрой тряпкой пыль трижды на день, заполонила разноликая толпа, в грязных пальто и рваных тулупах, а в руках — пистолеты, ножи, топоры, штыки и дубинки. Они зажгли все лампы, и какой-то крупный мужик с усами, в форме сержанта царской армии, заорал:
— Всем заткнуться! Ради Бога, замолчите, позакрывайте свои гнусные рты!
Все мы сбились в углу комнаты, а здоровяк сержант прохаживался взад и вперед перед нами. Мой дядя Самуил заслонял собой жену с младенцем на руках, а мать встала перед отцом. Маленькая Гестер плакала — это были первые в ее жизни слезки.
Сержант постукивал острием штыка по ладони.
— Старший сын! — сказал он. — Где ваш старший сын?
Гестер все плакала. Никто из нас не произнес ни слова.
— Ну, будем играть в молчанку?! — заревел сержант, с размаху вонзив штык в доску стола — от нее разлетелись мелкие щепки. — Черт бы вас побрал, отвечайте! Где ваш старший вонючий сынок?
Я вышел вперед. Мне было шестнадцать. Брат Элиа и брат Давид были старше меня, но вышел вперед я.
— Ну, — произнес я, — что вам нужно?
Сержант наклонился надо мной.
— Какой малыш! — Он ущипнул меня за щеку.
Стоявшие за ним засмеялись.
— Ты еще так мал, а уже хочешь нам помочь. Похвально!
Я посмотрел на отца. Он внимательно наблюдал за мной, как всегда, с самым абстрактным выражением на лице, глаза его сузились, — по-видимому, в эту минуту он вел неслышный разговор с ангелами.
— Что вам нужно? — повторил я вопрос.
Я один стоял впереди, перед всей этой страшной, непредсказуемой толпой взрослых; чувствовал, как в моих жилах судорожно бьется кровь, локти у меня онемели, колени дрожали.
Сержант схватил меня, правда не очень грубо, за воротник.
— Ну, ты, жиденыш, мы забираем все, что есть в вашем доме. Ты покажешь нам, что вы припрятали во всех комнатах, понятно? — И сильно тряхнул меня, — в этом великане было никак не меньше двухсот двадцати пяти фунтов веса.
Мать пробилась через толпу ко мне.
— Даниил, отдавай им как можно меньше! — прошептала она на идиш.
Сержант затолкал мать на прежнее место.
— Говорить по-русски! — приказал он. — Все говорят только по-русски!
— Она не знает русского, — солгал я, торопливо намечая про себя, что могу им отдать, а что не отдавать.
Я ходил из комнаты в комнату, а за мной следом шли пятеро из толпы. Мне казалось, что с каждым сделанным сейчас шагом я становлюсь старше, хитрее, опытнее, ловчее, раздумчивее. Я им показывал такие вещи, которые они и без моей помощи могли легко отыскать, — кое-какие серебряные безделушки, кое-какие, не самые лучшие одеяла, несколько дешевых украшений матери. Ведь за этой толпой явится другая, и они тоже захотят кое-что поиметь, поживиться.
Когда я снова проходил через гостиную, то увидел страшную картину. Дядя Самуил лежал на полу, из раны на голове у него сочилась кровь. Крепкий, здоровый крестьянин держал на одной руке четырехмесячного младенца. Сара стояла в углу и плакала. Ее окружили мужики, игриво хватали ее за одежду, задирали юбку. Гестер сидела на полу, посасывая кулачок. Мать, маленькая, полная, флегматично сидела перед стеклянными дверцами книжного шкафа. Отец, худой, высокий, стоял мечтательно глядя в потолок, время от времени подергивая маленькую бороденку. Эти погромщики весело смеялись, что-то говорили, хотя трудно разобрать, что именно. На ковре я заметил осколки разбитого стекла.
В спальне матери я решительно остановился. Мои сопровождающие уже связали в громадный узел все изъятые у нас вещи. Он лежал в прихожей.
— Все, — сказал я им. — Вы забрали все. Больше ничего нет!
Сержант, широко ухмыльнувшись, потянул меня за ухо.
— Какой ты милый маленький мальчик, — похвалил он. Ему ужасно нравилась его роль. — Ты же не станешь мне лгать, правда?
— Конечно нет.
— Ты знаешь, что может произойти с маленькими мальчиками, которые осмелятся мне врать, или не знаешь?
— Знаю. Оставьте в покое мое ухо. Мне больно!
— Ах вон оно что! — Он повернулся к своим головорезам, делая вид, что ужасно удивлен моими словами. — Вы слышали? Я ему делаю бо-бо! Я причиняю боль этому маленькому жиденышу, тащу его за ухо. Ну куда это годится!
Его люди дружно засмеялись. Повсюду в доме только и слышался смех. Все эти толпы погромщиков, которые побывали в нашем доме, всегда смеялись.
— Послушай, может тебе его отрубить? — предложил сержант. — Тогда и не будет больно. Что скажете, ребята?
Ребята, конечно, все согласились.
— Очень хорошее, вкусное ушко, — заметил один из них. — В самый раз для кошера1. Можно приготовить похлебку.
— Ты абсолютно уверен, что в доме больше ничего ценного не осталось? — Сержант выкручивал мне ухо. — Ничего?
— Ничего! — твердо ответил я.
— Очень хочется надеяться, что ты говоришь правду, малыш. Тебе же лучше.
Мы прошли вместе с ним через всю гостиную и подошли к маленькой музыкальной комнатке, расположенной рядом с ней. Их отделяли друг от друга стеклянные раздвижные двери.
— Сейчас мы обыщем весь дом! — очень громко, чтобы слышали все, объявил сержант; у него был довольно слабый голос, и его плохо было слышно из-за поднятого шума и гвалта. — И если мы обнаружим то, что ты нам не показал, — если, например, найдем маленькую серебряную ложечку для младенца… — он кольнул меня кончиком штыка в горло — на коже выступила кровь, капли падали на воротник, — тебе каюк! Несчастный маленький жиденыш! — Сержант бросил многозначительный взгляд на мою мать.
Она перед ним не спасовала — твердо глядела ему прямо в глаза. Два моих старших брата — Элиа и Давид, — бледные, с каким-то отрешенным, духовным выражением лиц, точно таким, как у отца, стояли рядом, держа друг друга за руку. Глаза у Давида сильно расширились, а по щекам поползли белые полоски. Братья в упор глядели на меня, ни на секунду не отрывая взора.
Сержант втолкнул меня в музыкальную комнатку, приказав своим погромщикам обыскать весь дом.
— Ну-ка, садись, малыш! — Он плотно закрыл двери.
Я сел, он устроился напротив, положил штык на колени.
— Одна маленькая серебряная ложечка для младенца, — повторил он. — Ша!
Я не боялся, что он убьет меня. Это был глупый, грузный человек, с раздвоенным подбородком. Я читал книжки по французскому искусству, знал, что такое импрессионизм, видел репродукции Сезанна и Ренуара. Вряд ли этот дурак, верзила, в разорванной грязной солдатской форме, убьет меня.
— Ты до сих пор утверждаешь, что больше ничего ценного в доме не осталось?
— Нет, у вас в руках — последний предмет.
