– Что ж ты замолчал? – сказала Элен. – Оправдывайся.
– Это слишком долго. Пришлось бы начать с выяснения вопроса, есть ли бог.
– Опять вертишься, как уж!
Он чувствовал себя чудовищно усталым… и обманутым. А как он ждал этого вечера! Весь день на службе, разбирая дело о просроченной арендной плате и допрашивая малолетнего преступника, он мечтал обо всем том, что она сейчас поносила, – об этом домике, о пустой комнате, о казенной мебели, совсем как у него самого в молодости.
– Я хотел, чтобы тебе было хорошо, – произнес он.
– В каком смысле?
– Я хотел быть тебе другом. Заботиться о тебе. Чтобы тебе было лучше.
– А разве мне было плохо? – спросила она, подразумевая, как видно, давние годы.
– Ты еще не поправилась, была одинока…
– Нельзя быть более одинокой, чем я сейчас, – сказала она. – Когда перестает дождь, я хожу на пляж вместе с миссис Картер. Ко мне пристает Багстер, и они думают, что я ледышка. Я спешу вернуться сюда до дождя и жду тебя… Мы выпиваем немножко виски… ты даришь мне какие-то марки, точно я твоя дочка…
– Прости, – сказал Скоби. – Я такой нескладный… – Он накрыл ее руку своей, острые суставы под его ладонью были как переломленный хребет маленького зверька. Он продолжал медленно, осторожно, тщательно выбирая слова, словно продвигался по узкому проходу через заминированное врагом поле; на каждом шагу мог раздаться взрыв: – Прости меня. Я бы сделал все, чтобы ты была счастлива. Если хочешь, я больше не буду приходить. Уеду совсем, выйду в отставку.
– Ты рад будешь от меня отвязаться, – сказала она.
– Для меня это будет конец.
– Уходи, если тебе это нужно.
– Я не хочу уходить. Я хочу, чтобы все было так, как хочешь ты.
– Хочешь – уходи, а хочешь – оставайся, – пренебрежительно бросила она. – Мне-то ведь уйти некуда.
– Если ты скажешь, я как-нибудь устрою тебя на ближайший пароход.
– Ах, как ты будешь рад со мной развязаться, – повторила она и заплакала. Скоби позавидовал ее слезам. Он протянул к ней руку, но не успел дотронуться, как она закричала: – Убирайся к черту! Убирайся к черту! Пошел вон!
– Я уйду, – сказал он.
– Да, уходи и больше не возвращайся!
На улице, когда дождь охладил ему лицо и заструился по рукам, у него мелькнула мысль: до чего упростится жизнь, если он поймает Элен на слове. Он мог бы прийти домой, запереть за собой дверь и остаться один; он мог бы без угрызений совести написать Луизе письмо, заснуть крепко, как давно уже не спал, и не видеть снов. На другой день – работа, спокойное возвращение домой, запертая дверь… Но тут, на склоне холма, у автопарка, где под мокрым брезентом притаились грузовики, дождь падал, как слезы. Он представил себе ее одну в этой хижине, она думает о том, что непоправимые слова произнесены, что отныне каждый день ей суждено видеть только миссис Картер и Багстера – каждый день, пока не придет пароход и она не уедет домой, унося с собой в памяти одно только горе. Я бы никогда больше туда не вернулся, думал он, если бы знал, что она довольна и только один я страдаю. Но если доволен буду я, а страдать будет она… этого нельзя вынести. Чужая правда неумолимо преграждала ему путь, как невинно убиенный. Она права, думал он, моя осторожность невыносима.
Он открыл свою дверь, и крыса, обнюхивавшая шкаф для продуктов, не спеша удалилась вверх по лестнице. Вот что так ненавидела и чего боялась Луиза. Но ее-то по крайней мере он сделал счастливой. И тяжеловесно, с обдуманным к нарочитым безрассудством он принялся устраивать счастье Элен. Он сел за стол и, вынув лист бумаги – гербовой бумаги с правительственными водяными знаками, – стал сочинять письмо.
«Дружочек!» – написал он; решив целиком отдать себя в ее руки, он хотел оставить адресат анонимным. Посмотрев на часы, он в верхнем правом углу, как при составлении полицейского рапорта, проставил: «12:35 ночи, 5 сентября, Бернсайд». Он старательно выводил: «Я люблю тебя больше, чем самого себя, больше чем свою жену, даже больше, чем бога. Пожалуйста, сохрани это письмо. Не уничтожай его. Перечитывай его, когда ты на меня сердишься. Я очень хочу сказать себе всю правду. Больше всего на свете я хочу твоего счастья…» Его огорчало, что на бумагу ложатся такие банальные фразы; казалось, они не говорят правды об Элен; слишком уж часто их употребляли. Если бы я был молод, подумал он, я бы сумел найти нужные слова, свежие слова; но все это я уже пережил однажды. Он повторил: «Я люблю тебя. Прости меня», подписался и сложил письмо.
Он накинул плащ и снова вышел под дождь. В этой сырости раны не заживают – они гноятся. Стоит оцарапать палец, и через несколько часов царапина покрывается зеленоватым налетом. Он шел к ней, ощущая, что гниение затронуло его душу. В автопарке какой-то солдат закричал во сне – одно слово, непонятное для Скоби, как иероглиф на стене, – солдаты были из Нигерии. Дождь барабанил по железным крышам, и он думал: зачем я это написал? Зачем я написал «больше, чем бога?» Ей было бы достаточно «больше, чем Луизу». Даже если это правда, зачем я это написал? Кругом безутешно плакало небо; а внутри у него саднило, как от незаживающей раны. Он тихо произнес вслух: «Боже, я покинул тебя. Не покинь же меня ты». Подойдя к домику Элен, Скоби просунул под дверь письмо; он услышал шорох бумаги на цементном полу – больше ничего. Он вспомнил худенькое тельце, которое несли мимо него на носилках, и с огорчением подумал: как много случилось с тех пор, и как все это было напрасно, если сейчас я говорю себе, затаив обиду: «Никогда больше она не сможет обвинить меня в осторожности».
***
– Я просто проходил мимо, – сказал отец Ранк, – вот и надумал к вам заглянуть.
Вечерний дождь падал серыми складками, как завеса, и какой-то грузовик с ревом полз в гору.
– Входите, – сказал Скоби. – Виски у меня вышло. Но найдется пиво… или джин.
– Я видел вас сейчас наверху, возле железных домиков, вот и решился вас догнать. Я вам не помешаю?
– Я собираюсь на ужин к начальнику полиции, но у меня еще целый час впереди.
Пока Скоби доставал со льда пиво, отец Ранк беспокойно ходил по комнате.
– Луиза пишет? – спросил он.
– Писем не было уже две недели, – ответил Скоби. – Но на юге потопили несколько пароходов…
Отец Ранк опустился в казенное кресло и зажал стакан между колен. Тишина стояла полная – только дождь буравил крышу. Скоби кашлянул, и снова наступило молчание. У него появилось странное чувство, будто отец Ранк ждет приказа – совсем как один из его подчиненных.
– Дожди скоро кончатся, – сказал Скоби.
– Кажется, прошло уже шесть месяцев, как ваша жена уехала?
– Семь.
– Вы собираетесь в отпуск к ней в Южную Африку? – спросил отец Ранк, отхлебнув пива и не глядя на собеседника.
– Я отложил отпуск. Молодым отдых нужен больше, чем мне.
– Отпуск нужен каждому.
– Но вы-то пробыли здесь двенадцать лет без отпуска, отец мой.
– Ну, это совсем другое дело, – возразил отец Ранк. Он поднялся и снова беспокойно зашагал по комнате. – Иногда мне кажется, – сказал он, поворачиваясь к Скоби с каким-то умоляющим видом, – будто я вообще бездельник.
Он остановился, вперив глаза в пустоту и разведя руками, и Скоби вспомнил, как отец Клэй, бегая по комнате, вдруг посторонился от кого-то невидимого. Скоби чувствовал себя так, будто к нему обратились с просьбой, а он не знает, как на нее ответить.
– Никто здесь не работает больше вашего, отец мой, – неуверенно пробормотал он.
Волоча ноги, отец Ранк вернулся к своему креслу.
– Скорей бы кончились дожди, – сказал он.
– Как здоровье той старухи из Конго-крик? Я слышал, она умирает.
– На этой неделе отойдет. Хорошая была женщина. – Отец Ранк снова отхлебнул пива и тут же скорчился в кресле, схватившись за живот. – Газы, – сказал он. – Ну и мучают они меня!
– Вам не надо пить пиво, отец мой.
– Умирающим – им одним я только и нужен, – сказал отец Ранк. – За мной посылают перед смертью. – Он поднял мутные от хинина глаза и произнес хриплым, безнадежным голосом: – Я никогда не приносил ни малейшей пользы живым.
– Глупости, отец мой.
– Когда я был новичком, я думал: люди открывают душу своему духовнику, и господь помогает ему найти нужные слова утешения. Не обращайте на меня внимания, Скоби, не слушайте меня. Это дожди виноваты – я всегда падаю духом в такую пору. Господь не помогает найти нужные слова, Скоби. У меня был когда-то приход в Нортгемптоне. Там делают обувь. Меня часто приглашали на чашку чаю, я сидел и смотрел, как разливают чай, и мы беседовали о воспитанниках сиротского дома и о починке церковной крыши. Они были очень щедрые там, в Нортгемптоне. Стоило попросить – и они уже раскошеливались. Но я не был нужен ни одной живой душе. Я думал, в Африке будет иначе. Понимаете, Скоби, я ведь не любитель книжки читать, да и не всякий миг способен воспарить душой к богу, не то что иные. Я хотел приносить пользу, вот и все. Не слушайте меня. Это дожди виноваты. Я не говорил так уже лет пять. Разве что с зеркалом. Когда люди попадают в беду, они идут к вам, а не ко мне. Меня они приглашают ужинать, чтобы узнать последние сплетни. А если бы у вас случилась беда, к кому бы вы пошли. Скоби?
