На корму пришел Лучников. Не заметив Нади, он прошелся вдоль перил, снял фуражку, провел рукой по волосам.
Обернувшись, он увидел ее и смутился. Или это ей только показалось?
— Загораете? — спросил он, невольно бросив взгляд на ее белые ноги с узкими, почти детскими ступнями. — Ну загорайте. Не буду мешать…
— Вы мне не мешаете, — сказала Надя, подобрав ноги и закрыв их подолом платья.
— Что за книжка? А, Гагенбек… Знаменитый зверолов, поставщик зоопарков… Люблю эту серию — «Географиздат».
Он был в кителе, справа на его груди был укреплен значок, Надя не могла понять, какой.
— Это международный знак капитанов дальнего плавания, — пояснил он. — На нем изображены секстан и якорь.
Он облокотился на перила и стал смотреть на воду.
— Вон каким широким фарватером идем. А Петрусь здесь корабли волоком перетаскивал…
Надя не сразу сообразила, что он говорит о Петре Первом.
— Красивые места, — сказал он. — Островки залило. Как на картинке… Помните? Дед Мазай и зайцы…
— Я думала, вы уже привыкли к этой красоте и ничего вокруг не замечаете…
— Ошибаетесь. — Он мягко улыбнулся. — Привыкают к некрасивому, и тогда перестают его замечать. К красоте привыкнуть невозможно. Она всегда поражает с новой силой. — Лицо его стало серьезно, словно тень прошла по нему. — Всегда с новой силой, — задумчиво повторил он.
И Надя подумала: «Наверное, он вспомнил женщину-хирурга из Архангельска».
— А мне уже все надоело, — в сердцах сказала Надя. Она поднялась с ботика, сунула ноги в туфли, подошла к перилам.
— Что так? — спросил он и с удивлением взглянул на нее.
Он взглянул и как бы зацепился взглядом, стал пристально разглядывать ее лицо, порозовевшее от солнца и ветра, золотисто-рыжие волосы, мягкие губы… Может быть, он только сейчас заметил, что она хороша собой, хотя и не так красива, как та, из Архангельска.
— Все-все надоело, — сказала Надя, и на глазах у нее показались слезы. Она сама не знала, о чем плачет, и, стыдясь слез, отвернулась. Но он успел их заметить.
— Ну вот… — растерянно проговорил он. — Что это вы?
Они стояли у перил рядом, так, что его плечо слегка касалось ее плеча.
— Скоро девятый шлюз. Купим рыбки: там всегда бабы рыбой торгуют. Щук, окуней… Мария Петровна нажарит с картошкой, — негромко, убеждающе, как с маленькой, заговорил он.
И она удивилась теплоте его голоса. Надя улыбнулась ему сквозь слезы.
— Ну вот и хорошо… — сказал он. — Это уже слепой дождик. Не так ли?
К девятому шлюзу подошли в полдень.
Только три домика шагнуло из лесу вперед, к самому каналу. Возле одного из них на фанерном щите висела большая афиша, извещавшая о близких гастролях Северного хора.
Странно было здесь, в безлюдной лесной тишине, видеть эту афишу. Но коли афиша была, стало быть, и хор будет. А будет хор — слушатели найдутся.
Спешили к теплоходу рыбачки с плетеными корзинами на полотенцах через плечо. И Мария Петровна купила целую корзину щук и окуней.
— Можно, я вам помогу жарить? — спросила Надя. Ей хотелось дела. Все равно какого.
И вскоре работа уже кипела. Мария Петровна — кашеварка — варила свой будничный обед. Мария Петровна — буфетчица — чистила рыбу. Надя обваливала в муке и жарила.
Наде стало весело. Она представила, как налетят на лакомое блюдо мужчины — «мужики», как именовала их Мария Петровна, одинаково всех — от мальчишек-матросов до командира отряда. Экспедиционный паек был скуден. Наде вспомнилось, как Мария Петровна сказала старику лоцману, сходившему на берег:
— Может, позавтракаете с нами?
— А что у вас на завтрак?
— Масло, — ответила она: хлеб и чай не шли в счет.
— А, масло. Ну, давай!
Теперь на весь камбуз аппетитно пахло жареной рыбой.
— Трудимся, бабоньки? — спросил Андрей, появившись в дверях кают-компании и потирая руки. — Давайте, давайте… Скоро обед…
Но что бы ни делала Надя, весь этот день ей слышался негромкий голос Лучникова и плечо ее ощущало прикосновение его плеча. Когда после обеда они с Андреем вышли на палубу и стали у перил, она, коснувшись плеча Андрея, вздрогнула и незаметно отодвинулась.
Опять пошли шлюзы. От Повенца корабли поднимались по лестнице, из шлюза в шлюз. Теперь они спускались к Белому морю.
7
Двенадцатого мая в тринадцать ноль-пять отряд речных кораблей вышел в Белое море.
Остался позади Беломорск — порт, деревянный поселок с дощатыми мостиками, рыжими козами и собаками, с гурьбой ребятни, надсадно кричавшей: «Возьмите нас с собой! Мы тоже покататься хочем!»
Открылась глазу золотистая необозримая голубизна! На этот раз это было море, настоящее море.
Первым ступил на его голубую упругую поверхность флагман «Машук». Он сразу пошел вперед и остановился на рейде в виду порта Беломорск, ожидая, пока подойдет весь караван.
После тесного канала было приятно снова ощутить простор. Высоко в небе летали чайки.
— Теперь и отоспаться не грех. Пусть моряки командуют, — объявил Андрей.
— Ты мне обещал показать машинное отделение, — напомнила Надя.
— Ну пойдем, — согласился он.
Они прошли на первый дек и спустились вниз. Андрей толкнул дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен». Он не был посторонним здесь. Он был капитаном «Машука», хоть и числился временно третьим помощником, и всем этим ребятам — механикам и мотористам — не мешало напомнить об этом.
Андрей подозвал главного механика, молодого прыщеватого парня, и велел ему объяснить Наде, где у них что. Было жарко, шумно. Кричать приходилось в самое ухо. Главный механик показал Наде три дизельных двигателя, движок, котлы, подающие наверх горячую воду. Он явно гордился своим белоснежным хозяйством. Везде царил порядок. Надя обратила внимание на ящик, выкрашенный, как и все здесь, белой масляной краской. На нем с немецким педантизмом было четко выведено черными буквами: «Трябки».
Андрей стоял в стороне, заложив руки за спину. Мотористы и механики с интересом поглядывали на Надю. Наверно, им было чудно, что жена капитана интересуется дизелями.
— Что еще непонятно? Спрашивайте, расскажу! — прокричал Наде в ухо главный механик.
Ей было непонятно все. Поэтому она не стала спрашивать. Она видела: техника трудится, и приборы показывают результаты ее труда.
Надя поблагодарила главного механика за объяснения и с радостью поднялась на палубу. Андрей поднялся следом за ней.
— Довольна? — снисходительно спросил он ее. И хвастливо добавил: — Таким кораблем командовать — одно удовольствие! Эх, как побежим по Волге! Все залюбуются.
Вокруг было море, но Андрей словно не замечал этого. Ведь здесь, кроме чаек, некому было любоваться им.
— Слава богу, в Архангельск завтра придем, — сказал он. — Там наших волжан возьмем, они нас уже дожидаются, а моряки сойдут…
— Все? — спросила Надя. Она почувствовала, как у нее бьется сердце.
— Все. — Андрей помолчал. Зевнул. — Кроме Лучникова. Он обязан сопровождать нас до Вологды. А я бы, признаться, его первого на берег списал. Обошлись бы, не маленькие.
— И Мария Петровна сойдет, — вдруг вспомнила Надя. И, покраснев, заговорила быстро, возбужденно: — Ты знаешь, она чудесная женщина! Я так привыкла к ней. Чудесная! Настоящая морячка. Она мне рассказывала, как сельдь ловила в Атлантике. Сеть забрасывают с фонариком. И сельдь на этот фонарик идет. Так красиво! Представляешь, Андрюша? Темно-темно, а глубоко в воде горит фонарик…
— Пьянчужка она, — лениво перебил Андрей. — Ты ее слушай больше…
Глаза его слипались, он хотел спать.
Караван двигался на Север. В воде стали появляться отдельные льдины. После сплошного льда на Онежском озере они выглядели совсем невинно. Но постепенно их становилось все больше и больше.
Под вечер Надя и Прямков встретились на баке. Старик был с биноклем.
— Надеюсь тюленей углядеть, — сказал он, передавая Наде бинокль. — Командир отряда говорит, должны в эту пору быть. Может, вы углядите?..
Надя стала вглядываться, но ничего, кроме льда, пустынно розовевшего в лучах закатного солнца, не увидела.
— Шибко идем, — заметил Прямков. — Тут рулевой толковый нужен… Вы не глядите, что льда мало. На Онежском он верховой был, а тут глубинный. Может сверху льдины чуть, а вся она под водой. Хорошо, волнение небольшое. Три балла.
Ветер становился крепче, жгучей. Он обжигал лицо, пробирал одежду насквозь. Пришлось уйти с бака на корму. Здесь было теплей. Теплым розовым светом искрился лед, никаких тюленей не было.
— Должны быть, — упрямо твердил старик, сжимая бинокль в окостеневших от холода пальцах. И вдруг радостно, громко закричал: — Да вот они, голубчики! Стадо целое! Ишь как разлеглись! На солнышке греются! Я говорил: должны быть…
