«Кокаин», «геморрой!» А что же, нам, «только детские книги читать, только детские думы лелеять»? Откровенно говоря, я давно уже ждал случая, чтоб сказать кому–нибудь всё… Я говорил в постели горячо, но моя соспальница уснула, не дослушав. Поделом тебе, Андрюша. Не суйся ты судить и рядить о красоте. Всякий по–своему наслаждается и художественным шедевром, и статуей, и живой красотой женщины.
Мне повезло — со своим любимым современным писателем я знаком лично. Или, скажем так, любимым из ныне живущих, ибо Владимира Набокова тоже есть основания считать нашим современником. Более того, мы некоторое время работали в одной газете. В общем–то, и оказался я там не без его участия. Зовут этого писателя Остап Агатович Арсилов. Ничего, что о нем никто слыхом не слыхивал. Таланты обычно проявляют себя посмертно. Узнал я о нем в разгар девяностых. Как–то раз попался мне на глаза его рассказ в «Молодом коммунаре», который я покупал исключительно из–за отчетов о матчах моей любимой футбольной команды. Из рассказа в моей памяти осталась только зловредная теща, выставившая зятю лыжи за дверь. Дескать, забирай и проваливай.
В разном градусе подпития я любил цитировать эти фразы: «Я как–то взялся считать, сколько у меня было женщин по имени Света, и уснул без света. Я всегда так делаю, когда бессонница». Ну не гениально ли?
«Я же нормальный мужик: конечно, Лолита. Ведь только зрелая женщина с горьким опытом страсти в постели истинная львица».
«Один порядочный энергетик стоит одиннадцати паршивых импресарио со всем выводком их вертлявых педерастов».
«Сорокалетнему мужчине почти любое шестнадцатилетнее тело кажется привлекательным».
Самое большое упущение в моей жизни — в том, что я до сих пор ни разу не выпивал с ним. Но мы это с Вами, Остап Агатович, обязательно исправим. Однажды Вы написали мне в ответ на перечисление неувязок в Вашем романе, вышедшем в «Гелеосе»: «Ваша взяла! Пишу фигово, считаю еще хуже». Так вот, пишете Вы, Олег Агатович, не фигово, а офигительно. И спасибо Вам за это, Ваша проза помогала мне выжить в жутком промышленном городке, где меня угораздило родиться. Как же здорово, что Ваши две пьесы и поэма понравились Валентину Иосифовичу Гафту не меньше, чем мне самому! И как жаль, что не получилось записать поэму в его исполнении!
Может, мне пора устаканиться, бросить пить, жениться? Тогда и творчество пойдет! С другой стороны, ведь жениться можно много раз: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон — Жуан наслаждался прежде всего эстетически, но грубо: сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и всё. А я бы мог нарисовать в своем воображении истинный идеал!
В подходящие к концу нулевые Арсилова стали регулярно печатать толстые журналы. Его блистательная поэма, на мой взгляд, — лучшая короткая проза уходящего десятилетия. Остап — едва ли не единственный нынешний прозаик, умеющий писать по–настоящему смешно. Так, чтобы смеяться до колик. Немолодой и небедный энергетик из Ханты — Мансийска приезжает в вымышленный южный город Сиктым (обсценное слово во многих восточных языках) в поисках сексуальных приключений. Однако его ждет череда досадных обломов, которые приводят его к выводу, что «за деньги можно приобрести всё, что угодно, кроме романтических грез». (Добавлю, что нельзя, слава богу, купить еще талант и доброе имя. NB для Герберта Адлера.) Энергетик пишет поэму о своих неудачах и с пространными комментариями читает ее в летнем кафе случайному знакомому, от лица которого ведется повествование. Совершенно восхитительный сюжет. После прочтения этого произведения на стеклянной тверди моего нетрезвого сознания словно бы написано: «За радость тихую дышать и жить, Кого, скажите, мне благодарить?» Конечно же, великого писателя Остапа Агатовича Арсилова.
Утром явилась Энжела. Машину ей пришлось оставить внизу дорожки, поднимающейся к дому Адлеров, — гололед не позволил добраться до верха подъема. Теперь в их семье был только один автомобиль и поэтому Герберт должен был отвезти дочь на работу в магазин одежды, а вечером забрать ее оттуда.
— Я не отпущу тебя на нашей единственной машине в гололед и сам не поеду. — заявил отец. — Если мы ее разобьем, останемся без машины.
Поскольку автомобиль Альберты снимали по лизингу, в случае серьезной аварии страховку выплатили бы не им. А новую машину им не выдали бы, поскольку в последнее время Герберт серьезно испортил свой кредит тем, что, нарушив договора, до срока вернул лизинговой компании два других автомобиля, а третий разбила Эльза, выйдя из страшной аварии без единой царапины.
Да, еще недавно у этой семьи было в распоряжении четыре автомашины. Теперь же Герберт трясся, чтобы не потерять последнюю, Хотя втайне был доволен: ведь чем меньше машин, тем легче контролировать передвижение домочадцев. Тем более теперь, как в старые времена, все ездили вместе и можно было беспрепятственно общаться; когда машина несется по шоссе, собеседнику некуда уйти, и волей–неволей приходится дослушать до конца.
Однако сегодня у Герберта не было настроения бороться с гололедом. Он выдал дочери пятьдесят долларов на такси туда и обратно. Это было совершено глупой в экономическом плане затеей, поскольку Энжеле в магазине платили только десять долларов в час, и ехала она работать как раз на пять часов.
— Какая разница. Всё, что связано либо с ней, либо с Альбертом — сплошная глупость или безумие. Чего ей не работалось в нашем бизнесе, где она за два дня в неделю получала в четыре раза больше, чем в магазине за пять дней работы? — привычно проворчал Герберт.
Энжела не слышала этих замечаний. Она продолжала ходить по комнатам и вопрошать, что ей делать, «не тратить же пятьдесят долларов на такси!» Казалось, она посоветовалась даже с собаками и котом.
Джейк порывался вызволить машину из ледяного плена, но Герберт раздраженно его остановил и еще раз доступно объяснил, почему он не хочет, сэкономив пятьдесят долларов на такси, потерять автомобиль ценой в пятьдесят тысяч (машина у Адлеров была хорошая, новый джип «хайлендер»).
На дворе стояла талая суббота, и несмотря на то, что Герберт предупредил прихожан, что рождественская служба будет завтра, в воскресенье (так постановил отец Матвей — и не по новому и не по старому стилю, а как ему было удобно), Адлеры опасались, что кто–нибудь все–таки приедет, потому что все привыкли, что в их домашней Преображенской церкви службы совершаются по субботам в десять утра.
— Ну, приедут, я облачусь в подрясник и прочитаю часы, — успокаивал не в меру суетливую с утра супругу Герберт. — Нельзя сказать, что наша церковь приносит только хлопоты. Радость всё же тоже имеется и производит свое неприметное действие на нас и наши души. А как иначе? Без радости никак нельзя! Так что ты не суетись! Ведь если кто–то стучится к нам в дверь, чтобы помолиться Богу, значит, Бог присутствует в нашем доме. А разве это не радость?
И действительно, выглянув в окно, чета Адлеров заметила, что в хвост их застрявшей в начале дорожки машине пристроился повидавший виды белый фольцваген–фургон. Герберт схватил свой подрясник, и уже было нарядился, как оказалось, что в этом нет надобности. Приехал мужчина, который помогал Эльзе петь в хоре, иногда состоящем из нее самой и этого мужчины… Он, не предупреждая, решил порепетировать, чем и вызвал небольшой переполох. Певчие отправились к роялю. Герберт вышел с подрясником в руках, поздоровался и не без приветливой учтивости спросил:
— Вы, собственно, желаете помолиться или порепетировать? Маму вашу не привезли? Как ее здоровье?
Его смутило то, что мужчина был одет в черный костюм, белую рубашку и галстук. В таком виде он обычно появлялся только на литургии.
— Не беспокойтесь. Я без мамы. Мы просто порепетируем.
Герберт кротко улыбнулся и удалился. Ему стало немного обидно. Хотелось почитать часы, но делать это только для себя было неловко. Он пробовал одно время вести по возможности суточный круг богослужений, доступных ему по чину, но вскоре бросил, потому что никто из домашних к нему не присоединялся. Конечно, Герберт понимал, что он молится не для себя самого, а для Бога, но что поделаешь, люди, начавшие молиться в зрелом возрасте, с трудом привыкают к этому занятию.
После почти бессонной ночи Герберта клонило в сон. Он прилег не раздеваясь на кровать и принялся смотреть на внезапно осунувшийся снег в окне. Его мысли вторили капели, которая занялась с первыми лучами солнца. Постукивание капель талой воды отдавалось морзянкой у него в голове…
«Как же мне не писать? — размышлял он, — Если мы уйдем, не оставив после себя ни наших мыслей, ни наших сомнений, — считай, это поколение отжило напрасно. Пусть не для Бога. Для него все живы. Напрасно и без пользы для других людей! Сколько было за всю историю таких безмолвных поколений? Стоит нам замолчать хоть на минуту, и наше место тотчас же займут шуты в колпаках с бубенчиками, приписав нашей эпохе очередное шутовское название и искаженный смысл. Ведь нет совершенно бессмысленных эпох, как не существует совершенно лишенных смысла человеческих жизней! А какой смысл, скажем, в жизни Андрея Виригина? Он обязательно есть, просто не очевиден ни окружающим, ни уж тем паче ему самому. Но смысл должен быть. По крайней мере, этот смысл ведом Богу. И нам нельзя молчать. Ведь мы были на этой земле, существовали, страдали… и наши живые голоса нужнее, чем нудные лекции плохих профессоров истории, склонных описывать любовные похождения лидеров наций да кровавые стычки на стыке времен, а не тайный смысл наших жизней, которого для истории словно бы не существует.
