Верка колеблется. Она все еще плачет, но слезы уже не те. Это слезы надежды.
Наверху, под самым сводом, что-то громко взрывается. Мы в ужасе приседаем. Я кричу Верке, что есть сил, но сердцебиение Вселенной уже почти невозможно перекричать.
– Убирайся отсюда!!!! Бегом!!!
Я толкаю ее в плечо. Она едва не проваливается в тамбур, потому что массивные и неповоротливые двери, требовавшие раньше приложения усилий, теперь распахиваются сами и в обе стороны, как дверцы салуна. Снаружи тянет свежим воздухом.
– Все, любимая, вали отсюда!
Я хочу послать воздушный поцелуй, но она, наверно, видит в моем лице что-то такое, что побуждает ее в последнее мгновение броситься ко мне и поцеловать в губы. Горячо и нежно… и я вспоминаю, наконец, как это было здорово – гнаться, ждать, искать и изнывать в тоске.
Если есть боль – значит, есть и любовь.
Что ж, и теперь я один. Прислушиваюсь к ощущениям. Впрочем, тонкий глагол «прислушиваться» в данном случае едва ли применим – грохот стоит такой, что я не сумел бы услышать даже собственный кишечник. Башня распадается на куски, фонари и светильники взрываются, летят вниз дождем мелких осколков, штукатурка сыплется на голову, от стен отлетают последние мраморные плиты, будто кто-то снаружи продолжает молотить в здание гигантским кулаком. Этот «кто-то» явно пришел за мной.
Я сажусь на ступеньку, в то самое место, где только что сидела моя возлюбленная. Лестница еще цела, но у меня есть ощущение, что она скоро провалится в тартарары. Тогда и я провалюсь вместе с ней. Свободное падение, о котором всегда мечтал.
Сижу, смотрю, как все вокруг расплывается, словно на размокшем акварельном рисунке. Пытаюсь вспомнить какую-нибудь молитву. В конце концов, нельзя просто сидеть и ждать, когда душа твоя распадется на наночастицы и развеется по ветру. Если уж тебе посчастливилось перед смертью узреть лик Любви, то и умереть ты должен как-то достойно и торжественно, благо пафос здания вполне позволяет ощутить себя Лениным, лежащим в своем просторном саркофаге.
Нет, ничего на ум не приходит. И чувства тоже какие-то странные. Слезы были чуть раньше, когда я ехал сюда, а здесь – покой. Вера спасена, Мишке с ней будет лучше. Я хоть и неплохой папа, все-таки женской сноровкой не обладаю, так что…
Я вздыхаю и ложусь на ступеньку, вытянув ноги. Свод башни теряется во тьме, но мне кажется, что я вижу кусочек звездного неба. Тучи ушли.
Я закрываю глаза…
Рассказы о том, что перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь, даже не смешны. Никто не знает точно, о чем думает человек и что он видит, когда до смерти остается полшага. Байки все это, потому что увидевший смерть обратно не вернулся и не рассказал ничего.
Вот и сейчас я лежу на ступеньке какой-то адовой лестницы в странном здании странного мира и готовлюсь отдать Богу душу. И мне абсолютно нечего вспомнить. Нет, разумеется, жизнь моя полна событий, как у любого активного человека, и биография моя, пожалуй, не уместится на площади спичечного коробка, но выделить что-то важное у меня не получается. Все важно, мило и дорого – все вместе, в общей массе, как салат, вкус которого определяют все его составные части в совокупности (впрочем, жена моя любила… кхм, любит разбирать готовые продукты на ингредиенты: с батончиков, например, она сначала отдирает шоколад, затем схрумкивает нугу, а оставшуюся карамель намазывает на хлеб и ест как бутерброд… ужас! с салатами она проделывает то же самое, и не родился еще тот человек, который способен отучить ее от этого извращения).
Пожалуй, я мог бы отдельно вспомнить отца, бегущего рядом с моим велосипедом. Сначала он поддерживает за седло высокую двухколесную машину, на которую я, семилетний, уселся впервые в жизни, а потом, когда я набираю приличную скорость, он уже бежит рядом и показывает свои руки, крича: «Я тебя не держу! Не держу!!!». Кажется, папка был рад и счастлив больше меня самого.
Могу отметить любимого первого учителя, точнее, учительницу русского языка, которая однажды, забив на школьную программу, несколько уроков подряд читала нам, семиклассникам, «Федота-стрельца» Филатова, сокрушаясь попутно: «Вы только послушайте, какой ритм, какой слог, какая филигранность! Вот как надо любить русский язык, оболтусы!».
Могу остановиться на том, как зимой двухлетний сын-карапуз, играя, случайно запер нас с Веркой на плохо утепленном балконе, пока мы курили и разговаривали, а сам спокойно уселся смотреть мультики. Наших знаков он не понимал, а слов не слышал. Уж мы и прохожим с шестого этажа орали (ни один тогда не проникся нашей бедой и не соизволил подняться!), и стучали в дверь так, чтобы Мишка испугался и предпринял какие-нибудь действия, но он, чертенок, продолжал пялиться в телевизор и родителей в грош не ставил. В конце концов, нас спас сосед снизу, куривший на балконе и услышавший наши крики. К счастью, сынишка к своим годам уже умел управляться с дверным замком, иначе финал этой трагикомедии мог быть совсем иным.
В общем, много чего могу отметить. А вот первого поцелуя не помню. То ли в первом классе он случился, то ли в шестом, смотря что считать полноценным поцелуем.
И вот с этим багажом я должен уходить в небытие?
Не густо, прямо скажем…
…впрочем, уйти в небытие я не успеваю, потому что кто-то тянет за руку. Настойчиво, но нежно.
Открываю глаза.
Верка.
Она вернулась.
– Пойдем скорее! – кричит жена.
Кажется, она в порядке. Улыбчива и почти спокойна, хотя и очень торопится. Я расстался с ней от силы три минуты назад, но она выглядит так, будто вернулась из долгой поездки. Наверно, так оно есть, потому что с часами и минутами здесь происходит знатная чертовщина.
– Почему ты здесь?! Я же велел тебе уходить!!!
– Велеть будешь дома. Теперь я тебя спасаю!! У нас есть шанс, скорее!!!
Я не заставляю просить себя дважды. Мы бежим к дверям. Пулей проскакиваем тамбур и вылетаем на свежий воздух. Успеваем в самый последний момент – сразу за нашим исчезновением в вестибюле башни что-то очень громко взрывается. Но я не хочу оборачиваться.
Снаружи тоже все изменилось, я чувствую это своими восторженными легкими. Воздух стал другим – чистым, благоухающим, пьянящим, как воздух весны. Мы бежим вперед, не чуя под собой ног. Нас ждет обратный путь.
А Обитель Любви превращается в Обитель Смерти, но уже – не для нас.
ЭПИЛОГ
Верке, конечно, потребовалась длительная реабилитация. Не знаю, как мы это вынесли, но… мы это вынесли. Я не спал ночами, дежурил у палаты, а потом, когда Веру разрешили увезти домой, бодрствовал денно и нощно возле ее постели в нашей спальне. Мать и отец занимались Мишкой, теща помогала мне. Иногда они менялись. Дни шли бесконечной чередой, ночь сменялась днем и снова конвульсивно впадала в ночь. Я перестал смотреть на календарь и интересовался лишь часами, чтобы знать, когда давать таблетки и делать процедуры. Порой казалось, что положительная динамика никогда не наступит, несмотря на уверения врачей и медсестры, посещавшей нас три раза в неделю. Но, как дети растут и меняются рядом с тобой совершенно незаметно, так приходило и наше выздоровление. По чайной ложечке. По сантиметрам. Я сам еще хромал, когда Верка начала садиться в постели и самостоятельно держать тарелку. Я избавился от трости, когда она опустила ноги на пол и сделала несколько шагов. К лету она уже гуляла по аллеям парка, того самого парка Алое Поле недалеко от памятника Ленину, где мы впервые встретились после долгой переписки в сети. К осени она стала интересоваться, не сможет ли вернуться к работе в офисе. Она устала валяться дома, ее беспокойная натура требовала какого-нибудь занятия. Я не возражал.
Следующий Новый год мы снова праздновали вместе. Втроем. Насчет новогоднего волшебства ничего не скажу после всего, что нам довелось пережить, но определенно что-то в этом празднике есть. Дни, недели, месяцы… я не помню, как жил все это время, но ведь я все-таки жил, хотя могло получиться и наоборот. И Верка – жила...
А в феврале мы снова поссорились. Вдрызг. В хлам! Она разбила свою любимую тарелку, телефонную трубку и напоследок врезала мне по морде с такой силой, что пришлось обратиться к неврологу. Когда-нибудь она меня убьет…
...если я не убью ее раньше.
Вот такая она – Любка.
