— Мы поругались, — пробормотал я, — Анна звонила мне по телефону и спрашивала, куда я пропал, а я ей нагрубил…
Ох, как легко запутаться.
— Нет, это ложное, — быстро поправился я, — она не могла звонить, ведь я никуда не терялся, я не летал на север, ха-ха. — Как глупо прозвучал этот тихий смешок, подобный выдоху, — наверное, дайте-ка вспомнить, мы общались по поводу выступления на передаче у Соловьева… Анна оставляла мне номер телефона… ну, это, кажется, реально…
Психиатр согласно кивал, но улыбка не покидала его лица. Анна Николаевна оставалась, как обычно, эмоционально непробиваемой. Когда я замолчал, она сказала:
— Вообще-то, Филипп, последний раз мы виделись во вторник, когда вы просили уточнить про билеты на КВН. А про Соловьева мы общались три недели назад. Съемки уже прошли.
— Верно, — пробормотал я. — В голове такая каша, не обижайтесь. Как в фильме — тут помню, а тут не помню. Главное, что мы не ссорились, и я вам не грубил.
— Главное, что вы сами определили, где реальность, а где нет, — вставил психиатр. Он улыбался еще шире, как будто тесты доставляли ему физическое удовольствие.
Между тем, психиатр звонко хлопнул в ладоши и сказал:
— Ну, что же, над вашими воспоминаниями еще работать и работать. Проблем вагон, как говорится, и маленькая тележка. Но вы не отчаивайтесь. Совсем скоро будете у меня как огурчик, — он шутливо показал какой именно огурчик из меня выйдет и первым же засмеялся, призывая, видимо, засмеяться остальных. Но его никто не поддержал.
За спинами громко хмыкнул старик Игнат, который сидел на кровати, укрывшись одеялом, будто в халат, и что-то писал в большой тетради с твердым переплетом. Прошедшие дни он вел себя незаметно, словно мышь, говорил мало и все больше сидел на кровати с тетрадью. В тумбочке у него лежал ноутбук, который Игнат включал вечерами и тоже что-то писал, медленно, с усердием стукая по клавишам. Игнат мне был интересен, прежде всего, из-за того, что он каким-то образом угодил в мои ложные воспоминания. Хотелось пообщаться с ним, но Игнат вечно был занят. Если он не писал, то уходил из палаты и возвращался, когда я уже спал. По ночам Игнат беспокойно ворочался, курил у открытой форточки или же работал на ноутбуке. Сквозь сон я иногда видел его озаренное матовым светом, сосредоточенное лицо с густой бородой, темными впадинами-глазами и большим покатым лбом великого мыслителя. Игнат интересовал меня намного больше и психиатра, и Анны Николаевны.
У психиатра зазвонил телефон, и он, извинившись, вышел в коридор. Анна Николаевна присела на табуретку и задала еще несколько шаблонных вопросов о моем здоровье, лишь один раз позволил себе шпильку в адрес психиатра, который не дает нормально пообщаться.
— А теперь о делах, — сказала она сухо, — если позволите, конечно.
— А много дел скопилось?
При упоминании о работе, что-то внутри сжалось. Не хотелось думать о работе, о фотографиях. Обо всех этих интервью, журналах и выступлениях. Может быть, это остатки ложных воспоминаний? А, может, действительно, все надоело? Или же я просто обленился до невозможности и просто хотел бесконечно валяться на больничной койке, смотреть в потолок и слушать жужжание лампы и стук клавиш на Игнатовом ноутбуке.
— Как вам сказать, — нахмурилась Анна Николаевна. — Я же все понимаю про ваше состояние, про покой. Если бы не было важных дел, я бы с ними и не совалась. Но тут набежало немного…
— Давай уж, не томи, — шутливо буркнул я.
Анна посмотрела на меня сверху вниз сквозь кругленькие очки. Зрение у нее было отличное, но Анна, как и большинство современных людей, оказалась подвержена целому ряду общих истерий. Она считала, что ЖК мониторы сильно портят зрение. Она была уверена, что выхлопные газы разъедают слизистую ее глаз. Она ужасно боялась больших плазменных панелей. Чтобы успокоить страх перед сотней опасностей для своих несчастных глаз, она все время носила ужасно дорогие очки — по сути две стекляшки без диоптрий — с антибликовым и еще каким-то очень полезным покрытием. Я относился к подобным фобиям с иронией. Тогда уж лучше носить все время противогаз — он дешевле, полезней и функциональней.
В это время Анна выудила из сумочки блокнотик и зачитала:
— В общем так. Вам звонили из компании «Голдекс», спрашивали разрешение разместить несколько фотографий из коллекции «Любовной лихорадки» у себя на коробочках.
— «Голдекс», это же презервативы.
— Вас это смущает?
— Не то, чтобы, но как-то…
— Вы подумайте, потому что предложение выгодное, заплатят хорошо. Я наводила справки, у них 17 процентов от общего объема рынка презервативов по России. Еще из Сочи звонила Дарья Португалова, вы ее, может быть, помните. Хотела узнать, как там на счет прошлогодней договоренности по поводу фотосессии на Красной Поляне.
— В прошлый раз я как-то отмазался, — сказал я, припоминая.
— Ага. Перенесли фотосессию на лето этого года. Теперь придется отмазываться повторно.
— А ты что ответила?
— Сказала правду о вашей аварии и о том, что вы в коме.
— Как думаешь, сработает за отмазку?
Анна Николаевна уверенно кивнула и продолжила:
— Еще пара важных дел и я от вас отстану. Из «Джей-кью» очень просили связаться, как выздоровеете. У них очень выгодное предложение. Ну, вы в курсе, они всегда хорошие вещи предлагают. И Славик Захаров с Анной звонили, передавали, что очень волнуются. Славик собирается работать над новым фильмом, хочет задействовать вас.
— Для Славика все, что угодно.
— Я так и передала, — Анна Николаевна полистала блокнот. — Вроде, закончили. Вы извините, что я так, с делами…
— Работа у тебя такая. Спасибо за розы, кстати.
— Не за что.
Мы оба знали, что розы — это тоже часть работы, а не проявление эмоций.
Анна Николаевна убрала блокнот обратно в сумочку и позволила себе задать несколько личных вопросов о моем душевном состоянии, о том, что я чувствую из-за гибели Аленки, о моих воспоминаниях. Я не мог рассказать ей, что до сих пор путаюсь во времени. Мне все еще казалось, что Аленка умерла два года назад, но в то же время среди ночи, во сне, за обедом или же просто лежа на кровати, я вдруг вспоминал что-то из недавнего прошлого, из жизни, которая так мирно текла две-три недели назад. И в этих воспоминаниях тоже была Аленка. Да, мы с ней давно перестали любить друг друга так же нежно и безответно, как несколько лет назад. Да, мы часто ругались и злились друг на друга в последнее время, а рутина семейной жизни давно оплела толстой паутиной наши отношения. Но Аленка-то была жива. Она рядом, со мной в этих воспоминаниях. И это раздвоение времени, словно полоска между двумя листами бумаги, наклеенными друг на друга, тянулось теперь вдоль всей моей жизни.
Ничего этого я не сказал. Анна Николаевна и не настаивала. Она вкратце рассказала о похоронах, сделала печальные глаза и засобиралась. Либо ей было сложно сдерживать эмоции, либо сложно их проявлять. В любом случае, он быстро ушла, пообещав заглянуть через несколько дней.
В палате остались я, Игнат и розы, чей аромат вдруг напомнил мне, что Аленка никогда не любила роз. Ей больше нравились полевые цветы, а особенно подснежники и ландыши. Я вспомнил маленькие нежные букетики, расставленные по комнате, когда мы еще жили у Археолога. Такие упорные в своем желании дотянуться до солнца из-под холодного снега. И в тоже время такие хрупкие. Из подобных противоречий не вяжущихся друг с другом состояний была соткана и сама Аленка. Она пыталась подняться под толщей тяжелого мира, тонкими ручками упорно толкая небесную твердь. Иногда у нее это получалось, иногда нет. А я часто не замечал успехов, и еще более часто не помогал…
Ландыши… как приятен ваш нежный запах против тягучего аромата роз — надменного аромата победителя, аромата обладателя всего существо на земле, аромата самоуверенности, наглости, себялюбия.
Игнат усиленно скрипел карандашом по бумаге.
— Игнат, — сказал я его, — будь добр, убери, пожалуйста, этот букет из палаты. Куда-нибудь подальше…
Игнат мгновенно отложил тетрадь, будто только и ждал, и с готовностью накинул на худые плечи голубую больничную рубашку.
— Я вот только хотел предложить проветрить, — отозвался он тяжелым хриплым басом, — а то сил нет, честное слово.
Он небрежно взял букет, проехав бутонами по полу, приоткрыл окошко и выкинул цветы на улицу. Я от удивления открыл рот. Нет, конечно, видеть приходилось многое, но чтобы так, по-русски, небрежно и наплевательски, в первый раз.
Видя мое удивление, Игнат небрежно махнул рукой и засмеялся.
— Не хотел огорчать, — произнес он сквозь смех, — но так уж сложилось, что эти окна выходят на задний больничный двор. Там внизу деревья, а не головы несчастных больных. Так что не переживайте.
