И тут мать с дочкой наткнулись на него в траве.
— Тьфу ты, вот напугал-то, малахольный, — оправляя платье, вернулась к своему бидончику женщина, после того как он привстал из травы. — Фу, думала — мертвый лежит, — женщина перевела дух. Девочка все еще сидела, раскрыв рот от неожиданности.
Слово за слово, и женщина попросила Семена собрать ягоды для них, в их бидон. Он согласился, и они многое рассказали ему об их жизни здесь, в деревне.
Едва только донышко кружки покрывалось ягодами, Семен подходил и ссыпал ягоды в бидончик, — чтобы еще и еще раз взглянуть на девочку: на ее косу, длинную шею, ключицу, открывшуюся под слетевшей лямкой сарафана.
Прощаясь, он сказал, что если им охота по грибы или набрать лещины, молочной еще, то завтра утром они смогут его найти в роще.
На рассвете он пришел в рощу и лег доспать под дубом. Проснувшись, посидел и стал очищать от коры ветку можжевельника, которую вырезал по дороге, думая, что пригодится для лука. Как и загадал, девочка пришла сразу после того, как тень от ветки подтянулась к подножию соседнего дерева. Они набрали полпакета лещины, немного грибов, сходили на пруд и потом еще гуляли, и деревенские, держась на виду, все-таки не посмели их тронуть. Только потом догнали в поле перед рощей, для знакомства, и он стукнулся до первой крови с их вожаком. Им оказался косоглазый Серега с костлявыми кулаками, боль от ударов которых, взбесив, привела Семена к победе.
В тот год он ходил в Губастовский лес весь остаток лета. В иные дни девочка не могла прийти: мать брала ее с собой в столицу, посещая то портниху, то подругу, то концерт испанского гитариста-виртуоза. В таких случаях накануне девочка оставляла записку там, где условились: в дупле. Нужно было подтянуться на цыпочках, вытянуть пальцы, осторожно — вдруг белка цапнет с перепугу — развернуть скорей: что там еще, кроме «Завтра. В десять. Я. т. л.»?
А в конце августа они поссорились, перед самым ее отъездом, и всю осень он ждал от нее письма. Оно пришло в середине декабря. В нем она обращалась: «дорогой друг» — и просила переслать это «письмо счастья» еще пяти адресатам, к кому бы он хотел, чтобы пришла удача.
На следующий год в середине мая он пришел к их калитке. Хозяйка сказала, что этим летом они не приедут. И неизвестно, когда приедут еще, может, никогда, кто их знает. Алла Георгиевна написала ей, что мужу «дали полковника» и перевели в Ригу. А там у них свой лес. И море есть.
Была еще одна причина, по которой он впоследствии стал часто уходить в этот лес. Рощей выйдя к деревне, он обходил ее полем и, поскальзываясь на известняковой «сыпучке», пробираясь через заросли ежевики, спускался к узкой речке, почти ручью. Он шел по течению, всматривался в распространявшиеся один за другим высокие уступы рельефа, размытого и углубленного руслом. Его поражала геологическая мощь проделанной временем работы. У самой воды встречались пластины известняка, испещренные отпечатками древних моллюсков. Держа такой камень на ладони, он застывал, поглощенный одной мыслью о том, как же эти моллюски могли существовать, если их никто не мог видеть? Задумчивость его была просторной, ему в ней было привольно, и он постепенно подымался высоко, туда, где ему нравилась не столько содержательность мысли, которой, в общем-то, и не было, а сама по себе ткань — белоснежная, увлекавшая наподобие паруса — ткань удивления.
Семен заинтересовался известняком так. В шестом классе на уроке биологии ему надоело разглядывать под микроскопом витраж листика лука. Он сколупнул на предметное стекло крошку мела. И был поражен мозаикой, составленной из планктонных ракушек мезозоя. Отмершая ослепительная белизна зажатой в окуляре осадочной равнины легла перед ним скорлупками нулей — россыпью датировки.
И вознесшись отдельной плотью взгляда, он видел все напряжение ландшафта: складки, лощины, каменистое ложе речки, холмы, желтые рытвины, в которых ползали и суставчато вздымались экскаваторы, виляли подъездные дороги, ползли огромные, как дома, БелАЗы; бескрайне видел поля, перелески, шнурок шоссе и то, как сам идет далеко внизу на дне оврага, вдоль берега, заросшего чертополохом, лопухами, зонтами «медвежьих дудок». Слышал звон речки, обмельчавшей в июле и теперь звенящей на перекатах. Над таинственным затишьем бочагов наблюдал за стеклянными стрекозами, за водомерками, разлетавшимися, как ртуть по стеклу; за ручейником, тянувшим на себе лачугу из кусочков листьев, коры, песчинок. Высматривал под ногами в известняковом крошеве, на слоистых откосах «чертовы пальцы» — в оправе из песчаника. Иногда попадались обломки перламутровых спиралей — раковин окаменелых моллюсков; он оббивал их, счищал ножом. Глядя на переливчатые, почти вороные окаменелости, он снова задумывался о природе их радужного цвета.
Перламутром его было не удивить. Беззубки, бороздившие мелководье, служили ему походной пищей, в случае если маршрут проходил мимо водоема. Он заворачивал их в лопухи, укладывал в котомку и на привале вскрывал, надрезав ножом мышцу у смычки створок (створка, чавкнув, отскакивала — он воображал: как крышка на жилетных часах), выскабливал ногу-язык, насаживал на прутик и поджаривал над углями. В раковинах попадались неровные, холодные на языке жемчужины. Их он тут же глотал, считая знаком везения. В магазине «Ткани» на прилавке лежали разлинованные картонки с пришитыми к ним пуговицами. Среди них попадались красивые, похожие на броши. Отдельная картонка была выделена для перламутровых изделий. Семен покупал несколько видов по одной штуке и, придя домой, при помощи лупы, надфиля, бритвенного лезвия и паяльника изучал искусственный перламутр.
И вот однажды, когда он рассматривал гибкую слюду и слоистый обломок раковины, ему пришло в голову, что переливы перламутра связаны с его многослойностью. С тем, что он состоит из нескольких тонких слоев с различным сопротивлением свету. Верхние — самые прозрачные для лучей, отраженных нижними, более плотными слоями, — выполняют ту же роль, что и бензиновая переливчатая пленка на поверхности лужи. Таким образом, движущийся цвет разлитой нефти, многосоставный цвет белого света фантастически соединял Семен с доисторическими многослойными зеркалами: створками ископаемых моллюсков, послойно запечатлевших фрагменты древней эпохи. Семен воображал, что, если осторожно счистить верхний слой перламутра на древнем моллюске, то вовне вырвется свет — фрагмент мира, существовавшего задолго до возникновения человека.
Идя вдоль речки, Семен всматривался в рельеф, вздымавшийся и опускавшийся на подступах к карьеру, и размышлял, каким был этот пейзаж в доисторические времена — до ледникового периода. Выглядело ли все вокруг так же? Ему жутко было думать, что — да, все примерно было как сейчас. То же солнце, перелески, только речка утекала вон за тот холм и уходила излучиной чуть восточней, вон за ту гряду холмов. Пожалуй, она была шире, полноводней, лес стоял гуще, выше. На водопой собирались великанские олени, носороги, похожие на бронепоезд, мамонты, саблезубые кошки с длинными кожистыми ножнами, оттянутыми клыками с брыл.
Так же Земля бесчувственно неслась вокруг солнца.
И обширна была пустота: ничего кроме пустоты.
Число лет, предвосхитивших его на земле, представлялось Семену совершенно холодным. Оно выпадало из опыта в бессмыслицу. Кто видел землю до него — до человека? Было ли время до того, когда его — когда ничего не было?
Однажды эти вопросы привели его к озарению, которое, впрочем, усугубило невозможность ответа. Он понял, что мир был создан вместе с человеком. Что все эти сотни миллионов лет хотя и имеют длительность, но они суть точка, «мера ноль» — несколько дней посреди течения плодородной вязкости человеческого зрения. Что длительность этих миллионолетий фиктивна — подобно длительности угасшего сновидения, подделываемого самой исследовательской скрупулезностью припоминания.
Семен чувствовал: оставаясь один, помимо тишины он обретал что-то еще, очень важное. Думая сейчас об этом, он уже мог это ощущение сформулировать, но не был уверен: в самом ли деле он при этом приближался к Богу, к врожденному и очень тревожному понятию скрытой явленности? О неизвестном Боге он думал как об особенном соположении умственного воображения и воображения тела, о природе которого он ничего не знал и которое мог бы сравнить скорее с необъяснимым инстинктом, чем с каким бы то ни было знанием. Например, с половым влечением, недавно ворвавшимся в его мир. Но Семен чуял, что если и возможно обретение Бога, то оно как раз и было той мыслью, в которую он воплощался в лесу — в молчание, пробужденное стрекотом кузнечиков, гудением шмелей в клевере, кипрее, иван-да-марье; шорохом слабого дождя, запутавшегося в кронах, не достигая головы, лица, земли, ладоней; хрупом гусениц, скрежетом древоточца, скрипом коры, пронзаемой яйцекладом наездника, дробью дятла, сложносоставным шумом переломленного собственной тяжестью трухлявого дерева.
