— Идите, только не забудьте вернуться.
Чувствовал ли он свое одиночество? Оставленный в лесу, искалеченный, наедине с невеселыми мыслями. Имеем ли мы право вообще использовать слово «одиночество»? Исходя из того, что люди тогда выглядели так же, как мы сейчас, можно предположить, что и чувства у них были такие же. Но может быть, они тогда еще не научились одиночеству? Не смешон ли этот вопрос? Одиночество… Или печаль… Вряд ли вы найдете в хрониках что-нибудь о любви в том смысле, в котором мы используем это слово. Или ревность… Ничего о ревности, которая уж настолько общеизвестна, что присуща даже птицам: те ведь тоже ссорятся из-за партнера. Такого рода размышления мне даются нелегко. Они дразнят, бросают вызов, заставляют удивляться. Мы знаем о чувствах греков — об этом говорят их пьесы.
Если бы те давно жившие люди сочиняли пьесы, мы знали бы, что они ощущали. Но записей от них никаких не осталось: ни отметки на коре, ни царапины на камне. Они передавали свои хроники из уст в уши и, скорее всего, не задумывались, что через много сотен лет кто-то, прочитав, к примеру: «Хорса думал о своей чудо-стране», остановится, размышляя, как именно Хорса «думал»: мечтал ли, жаждал ее ощутить под ногами, тосковал по ней…
— Грустно тебе было, Хорса?
— Грустно?
— Ну хорошо, давай сформулируем иначе. Когда ты думал о своем волшебном бреге, что ты чувствовал? Думал ли ты: «Там мой народ, они увидят меня и воскликнут: “Хорса, где был ты, почему так долго? Мы ждали тебя!”» Не чувствовал ли ты себя исключенным из какого-то общего счастья?
— Счастья?
Когда мы посылаем в прошлое эти вопли, они должны звучать вопросами. В ответах нужды нет.
Если я сижу рядом с ровесником и спрашиваю:
— А ты помнишь?… — то слова мои смешиваются в его голове с событиями, вызывают из памяти образы, нас окружает тут же возникшая атмосфера живого общения.
Скажи те же слова молодому современнику — и они падут, как камни в воду.
Спроси о том же Хорсу — и вообще никакой реакции не дождешься.
Может быть, услышь он меня, он бы ответил:
— Нет, друг, ты не понимаешь. Видишь ли, я знаю все о нашей стране: ее деревьях, кустах, птицах, зверях. Но тот, другой берег я видел сверкающим, как утреннее солнце. О нем я ничего не знаю, но должен узнать. Понимаешь меня?
Возможно, именно так бы он ответил, и, пожалуй, я могу его понять и пойму еще многое о нем. Но вопросы мои — вопросы старого римлянина, почти достигшего конца жизненного пути, и о чем они тогда думали, что чувствовали, мы не имеем понятия.
Могут помочь имена. Мы знаем, что Мэйра и Астра, которые были так же далеки от Хорсы, как он от нас, внесли в свою жизнь частицу неба, приняв имена звезд. Хорса — имя звезды, которая называлась так, прежде чем она получила египетское, греческое, наше римское название. Если бы мы знали, что эта звезда тогда означала, мы бы смогли услышать Хорсу. Или вообразить, что слышим. Хорса ждал возвращения своей молодежи, и тягостные мысли мучили его. Трудно было ему переносить эти мысли. Так говорят хроники. Что скажет он Мароне? От этой необходимости не сбежать, не найти новую долину в новом лесу. Конечно, он жалел погибших в пещере пацанов. Но понимал он, что чем скорее наполнятся чрева, тем скорее родятся новые дети. А значит, чем скорее мужчины доберутся до женщин, тем лучше.
Сидя на вершине небольшого холма, он глядел на вершину Расщелины, удивляясь непривычному ракурсу, и увидел вдруг белый дым, взметнувшийся над Расщелиной, и услышал звуки нескольких взрывов. Хорса сразу понял, что произошло. Эти придурки, его молодые храбрецы, не удержались от соблазна швырнуть один-другой валун в зияющую Расщелину.
И они начали сбегаться к нему, группы охотников, мечтающих о новых пещерах, мальчишки, спасенные из пещерного колодца… Они окружили Хорсу, глядели на него, ждали с его стороны ругани и обвинений, но он лишь сказал:
— К женщинам. Давно пора к женщинам.
Они двинулись сначала медленно, но потом Хорса отстал, с ним остались лишь спасенные мальчики.
— Марона разозлится? — спросили они.
— А вы как думаете? — ответил он вопросом на вопрос.
Чем дальше они продвигались, тем лучше видели последствия взрыва. Белая пыль покрывала деревья, скалы, скальный пляж, на котором их когда-то ждали женщины. Белая пыль рассеивалась ветром тонкой пеленой и жутковатого вида облаками, напоминающими громадных призраков. Вдали показались и женщины, а завывающие от страха парни сбавили шаг.
Хорса догнал свое воинство, жмущееся к нему, словно бы ища защиты. Белый дым как будто исходил от женщин. Господствующая над местностью Расщелина уменьшилась вдвое, с нее все еще сыпались мелкие лавины костной пыли, оттуда все еще поднимался белый дым. Море качало и пережевывало накрывшее его белое одеяло. Казалось, что по белому слою на волнах можно пройти. Некоторые женщины, впопыхах пытавшиеся смыть с себя белую пыль, пачкались у воды еще больше и вопили в негодовании. Подальше море, однако, осталось чистым.
Марона увидела Хорсу, но сначала не признала его в кривоногом хромом калеке. А когда узнала, сразу же бросилась к нему.
— Зачем? Зачем ты это сделал? Ты убил Расщелину! Зачем?
Она понимала, что сделали это мужчины, следовательно, Хорса отвечает за содеянное. Обвинения ее звучали истерично, крик искажал испачканное белым лицо.
— Это наш дом! Ты уничтожил наш дом!
— Марона, послушай меня, есть на свете места получше. Вот чуть подальше, так такое местечко! Мы только что оттуда.
— Мы всегда жили здесь. Всегда! Мы родились здесь. Ты тоже здесь родился. Ты родился вот в той пещере. — Она зарыдала, и он подхватил, поддержал ее, думая, что никогда не научится понимать женщин. Почему Марона — или другая Марона, бывшая до этой, — не сменила место? Этот берег неудобен, здесь тесно. А тут совсем недалеко… Очень удачно все-таки эта Расщелина взорвалась. Наконец-то они заживут прилично.
— Брось, Марона, сколько можно торчать здесь!
Он показал своим молодым людям на берег. Они его поняли, потому что не раз уже обсуждали, как глупо со стороны их женщин цепляться за этот тесный пляж.
Обняв Марону одной рукой, Хорса вел всю компанию, немало народу, как можно заключить из хроник. Мужчины, женщины… Спасенные из пещеры пацаны подошли совсем близко к Мароне. За долгие месяцы дороги они забыли, что женщины — это комфорт, тепло, доброта. За ними шли три молодые женщины, прибежавшие из леса. Они не рассказывали Мароне об ужасах путешествия. Все женщины плакали, оглядываясь на свое оскверненное святилище. Море постепенно очищалось, возвращаясь к своему обычному цвету. Они оставили мир измельченной кости за собой. Женщины бросились в море, смывая с себя жуткую пыль, и появились обратно, блестя мокрой кожей. Еще одна мелкая деталь, относящаяся к их облику: «Они стояли, отжимая свои длинные волосы». Мужчины постояли, наблюдая, и наконец началось долгожданное совокупление. Хорса повел Марону дальше по пляжу. Куда? Как далеко? «Довольнодалеко», — говорит одна хроника. «Недалеко для здоровой женщины», — означено в другой.
Хорса втянул Марону на камень рядом с собой, такой же валун, как и многие, оставленные позади, оставленные навеки. Скалы, волны, белый песок… Таких пляжей не было на женском берегу.
— А теперь глянь вверх, — сказал Хорса. — Пещеры. Не хуже твоих теперешних.
Марона, обладающая всеми качествами, необходимыми для того, чтобы управлять женщинами, стояла, молча осматривая пляж, хорошо понимая все его преимущества. К ней подбежали спасенные ребятишки. Мы знаем, что их осталось мало.
Марона отступила от Хорсы, отвела его руку.
— Где остальные?
Вот он, ужасный момент. Хорса стоял перед обвиняющей его женщиной, опустив голову, повесив руки, уже своим видом отвечая ей. Хорса дрожал, и его деревяшка тоже дрожала.
Марона запустила обе руки в свои мокрые волосы и рванула их. Мы помним, что обычно волосы она собирала короной на голове. Теперь они свисали вниз, кое-где слепленные белой пылью. Она снова и снова рвала волосы, старалась этой болью унять другую, значительно более страшную.
— Где они, Хорса, где?
Он потряс головой, и она закричала.
— Их нет? Ты убил их? О, я так и знала! Чего от тебя еще ждать? Тебе плевать, тебе на все плевать!
Они стояли друг против друга на краю великолепного пляжа, которому предстояло принять всех женщин, детей и приходящих к ним мужчин. Ее переполнял гнев, а он стоял и дрожал, хромой, жалкий, виноватый. Марона вопила и вопила, пока голос ее не охрип. Она смолкла, не сводя с него пылающего взора. Хорса дрожал, его согнули горе и ощущение вины, усугубленное ее реакцией. Она это видела. Видела его жалкую искривленную ногу.
Нежность — чувство, не свойственное молодым. Жизнь вколачивает ее в нас, делает нас мягче и пластичнее, чем допускает наша гордость. Хорса видел сейчас Марону такой, какой не видел никогда раньше. Даже не столько видел, сколько ощущал ее обвиняющее присутствие. Перед ним стояла дрожащая женщина в потеках белого порошка, из глаз ее текли слезы, и выглядела она беспомощной. И он открыл ей объятия, и поднялся ей навстречу.
