В полутьме гостиной одинокая вдова — былая поверенная его тайной любви, та, чьё упорство спасло ему жизнь, — показалась полковнику призрачным выходцем из прошлого. Эта женщина, укутанная в чёрное до самых запястий, с сердцем, давно превратившимся в золу, наверное, не знала даже о том, что идёт война. Ему почудилось, что фосфоресцирование её костей проникает через кожу и Ребека движется сквозь воздух, полный блуждающих огней; в этом застоявшемся, как болотная вода, воздухе всё ещё чувствовался лёгкий запах пороха. Полковник Аурелиано Буэндиа начал с того, что посоветовал ей сделать свой траур менее строгим, открыть в доме окна и простить людям смерть Хосе Аркадио. Но Ребеке уже не нужны были суетные мирские радости. После того как она тщетно искала их в терпком вкусе земли, в надушенных письмах Пьетро Креспи, на бурном ложе своего мужа, она наконец обрела покой в этом доме, где образы минувшего, вызываемые неумолимым воображением, облекались в плоть и бродили, словно человеческие существа, по замурованным комнатам. Откинувшись в плетёной качалке, Ребека разглядывала полковника Аурелиано Буэндиа так, словно это он походил на призрак, явившийся из прошлого, и не выказала никакого волнения, услышав, что присвоенные Хосе Аркадио земли будут возвращены их законным владельцам.
— Делай что хочешь, Аурелиано, — вздохнула она. — Ты не любишь своих родственников, я всегда так считала и теперь вижу, что не ошиблась.
Пересмотр прав на земли был назначен одновременно с военно-полевыми судами, они проходили под председательством полковника Геринельдо Маркеса и завершились расстрелом всех офицеров, взятых в плен повстанцами. Последним судили генерала Хосе Ракеля Монкаду. Урсула вступилась за него. «Это лучший из всех правителей, которые были у нас в Макондо, — сказала она полковнику Аурелиано Буэндиа. — Не стану уж говорить тебе о его доброте, его любви к нашей семье, ты это сам знаешь лучше других». Полковник Аурелиано Буэндиа устремил на неё осуждающий взгляд.
— Я не уполномочен вершить правосудие, — возразил он. — Если у вас есть что сказать, скажите это перед военным судом.
Урсула не только так и поступила, но привела с собой матерей повстанческих офицеров, уроженцев Макондо. Одна за другой эти старейшие жительницы города — кое-кто из них даже принимал участие в смелом переходе через горный хребет — восхваляли достоинства генерала Монкады. Последней в процессии была Урсула. Её печальный, исполненный достоинства вид, уважение к её имени, горячая убеждённость, прозвучавшая в её словах, на мгновение поколебали весы правосудия. «Вы очень серьёзно отнеслись к этой страшной игре, и правильно сделали — вы исполняли свой долг, — сказала она членам трибунала. — Но не забывайте: пока мы живем на свете, мы остаёмся вашими матерями и, будь вы хоть сто раз революционеры, имеем право спустить с вас штаны и отлупить ремнём при первом же к нам неуважении». Когда суд удалился на совещание, в воздухе классной комнаты, превращённой в казарму, ещё звучали эти слова. В полночь генерал Хосе Ракель Монкада был приговорён к смерти. Несмотря на ожесточённые упрёки Урсулы, полковник Аурелиано Буэндиа отказался смягчить кару. Незадолго до рассвета он пришёл к осуждённому — в комнату, где стояли колодки.
— Помни, кум, — сказал он ему, — тебя расстреливаю не я. Тебя расстреливает революция.
Генерал Монкада даже не встал с койки при его появлении.
— Пошёл ты к чёртовой матери, кум, — ответил он.
С самого своего возвращения и вплоть до этой минуты полковник Аурелиано Буэндиа не позволял себе взглянуть на генерала с участием. Теперь он удивился его постаревшему виду, дрожащим рукам и какой-то будничной покорности, с которой осуждённый ждал смерти, и почувствовал глубокое презрение к себе, но спутал его с пробуждающимся состраданием.
— Ты знаешь не хуже меня, — сказал он, — что всякий военный трибунал — это фарс, на самом деле тебе приходится расплачиваться за преступления других. На этот раз мы решили выиграть войну любой ценой. Разве ты на моём месте не поступил бы так же?
Генерал Монкада встал, чтобы протереть полой рубашки свои толстые очки в черепаховой оправе.
— Вероятно, — заметил он. — Но меня огорчает не то, что ты собираешься меня расстрелять: в конце концов, для таких людей, как мы, это естественная смерть. — Он положил очки на постель и снял с цепочки часы. — Меня огорчает, — продолжал он, — что ты, ты, который так ненавидел профессиональных вояк, так боролся с ними, так их проклинал, теперь сам уподобился им. И ни одна идея в мире не может служить оправданием такой низости. — Он снял обручальное кольцо и образок Девы Исцелительницы и положил их рядом с очками и часами. — Если так пойдёт и дальше, — заключил он, — ты не только станешь самым деспотичным и кровавым диктатором в истории нашей страны, но и расстреляешь мою куму Урсулу, чтобы успокоить свою совесть.
Полковник Аурелиано Буэндиа даже бровью не повёл. Тогда генерал Монкада передал ему очки, образок, часы и кольцо и сказал уже другим тоном:
— Но я позвал тебя не для того, чтобы ругать. Я хотел просить тебя отправить это моей жене.
Полковник Аурелиано Буэндиа положил вещи к себе в карман.
— Она всё ещё в Манауре?
— В Манауре, — подтвердил генерал Монкада, — в том же доме за церковью, куда ты посылал прошлое письмо.
— Я сделаю это с большим удовольствием, Хосе Ракель, — сказал полковник Аурелиано Буэндиа.
Когда он вышел на улицу — в голубоватый туман, лицо его сразу стало влажным, как во время того, другого рассвета, и лишь тут он понял, почему распорядился привести приговор в исполнение во дворе казармы, а не у кладбищенской стены. Выстроенное напротив двери отделение приветствовало его так, как полагается приветствовать главу государства.
— Можете выводить, — приказал он.
Полковник Геринельдо Маркес первым почувствовал пустоту войны. Как гражданский и военный правитель Макондо, он дважды в неделю сносился по телеграфу с полковником Аурелиано Буэндиа. Сначала их переговоры определяли ход некой действительно идущей войны, ясно видимые очертания её позволяли в любой момент установить, на каком этапе она находится, и предусмотреть, в каком направлении будет развиваться. Хотя полковник Аурелиано Буэндиа не допускал откровенности даже с самыми близкими друзьями, в те времена он ещё сохранял с ними простой, непринуждённый тон, по которому его сразу можно было узнать на другом конце линии. Нередко он без видимой нужды затягивал переговоры и позволял им вылиться в обмен домашними новостями. Но по мере того как война охватывала всё большую и большую территорию и становилась всё ожесточённее, его образ понемногу тускнел, отодвигаясь в область нереального. Точки и тире голоса становились с каждым разом всё более далёкими и неуверенными, соединяясь и комбинируясь, они теперь часто образовывали слова, почти лишённые смысла. Когда это происходило, полковник Геринельдо Маркес ограничивался только тем, что слушал, испытывая тягостное чувство, будто он общается по телеграфу с каким-то незнакомцем из другого мира.
— Всё понял, Аурелиано, — выстукивал он ключом, завершая беседу. — Да здравствует партия либералов!
Кончилось тем, что полковник Геринельдо Маркес совершенно оторвался от войны. Раньше война была для него реальным действием, необоримой страстью его молодости, теперь она превратилась в нечто далёкое и чужое — в пустоту. Единственным его прибежищем стала комната, где Амаранта занималась шитьём. Он появлялся там каждый вечер. Ему нравилось глядеть на руки Амаранты, как они закладывают в складки белоснежное голландское полотно, пока Ремедиос Прекрасная крутит ручку швейной машины. Долгие часы проходили в молчании, хозяйка и гость довольствовались присутствием друг друга; Амаранта в глубине души радовалась, что пламя его преданности не угасает, но он оставался в полном неведении насчёт тайных намерений этого недоступного его пониманию сердца. Узнав, что полковник Геринельдо Маркес вернулся в Макондо, Амаранта чуть не умерла от волнения. Тем не менее, когда он вошёл, держа левую руку на перевязи — всего лишь один из многих в шумной свите полковника Аурелиано Буэндиа, — и Амаранта увидела, как его потрепала суровая жизнь в изгнании, как он постарел от времени и заброшенности, какой он грязный, потный, пыльный, весь пропахший конюшней, некрасивый, она готова была упасть в обморок от разочарования. «Боже мой, — подумала она, — это не тот, кого я ждала». Однако на следующий день он явился выбритый и чистый, без своей окровавленной повязки, от усов ещё пахло цветочной водой. Он преподнёс Амаранте отделанный перламутром молитвенник.
— Странный вы народ, мужчины, — сказала она, потому что не могла придумать ничего другого. — Всю жизнь боретесь против священников, а дарите молитвенники.
