Писал до двух часов ночи. Тут его прервали пришедшие к нему Серебряков и Герасимов.
X
С первыми утренними лучами Дюпин и старец выехали из дому. Перед отъездом деньги поделили надвое. 50 рублей должно было быть зашито у Дюпина за пазухой, другие 50 рублей и письма к Симонову вез с собой старец Иов.
Он был сосредоточен, молчалив и строг.
Плача и биясь о землю, упала при выезде путников молодая жена Дюпина.
Ее сердце давно чувствовало неладное. По всему: по разговору, прерванному, как она взошла в избу, по неясным, но значительным словам мужа, по молчаливости старца, по неожиданному ночному вызову их обоих к подпоручику Державину, по целому ряду других признаков, еще более мелких и незаметных, но ясных для ее зоркого бабьего глаза, она, почти в точности, уяснила себе смысл поездки мужа.
Она бы поговорила с ним раньше, поговорила так, как говорила всегда, с криком, руганью, плачем, битьем горшков, но боялась старца.
Худенький, юркий, молчаливый, но быстрый и подвижный, как мышь, он с первого же раза вселял в нее чувство, похожее и на ужас и на отвращение. При нем она молчала, испуганно пряталась за печь и усиленно громко начинала греметь горшками и ухватами.
Только в ночь перед отъездом, каким-то верхним женским чутьем поняв, что эта ночь последняя, она прокралась к постели мужа и положила ему руку на лицо. Тот проснулся сейчас же и, увидев жену в рубахе, простоволосую и растрепанную, понял все. Посмотрел на старца, посмотрел на полати, где спали ребята, быстро поднялся и вышел в сени.
Она схватила его за шею, неуклюже, но крепко прижала к себе его голову, и он вздрогнул, почувствовав на щеке горячие и обильные слезы.
— Куда ты едешь? — шептала она, прижимая его лицо к своему плечу. — Пошто едешь? Пропадешь ведь там, за грош медный пропадешь. Ну, куда ты свою голову под обух понес? Плетью обуха все равно не перешибешь. — Она плакала тихо и отчаянно, и все ее тело ходило под его руками.
Он подумал, прислушался, — из избы раздавался осторожный, но явственный кашель — им старик давал знать о себе, — и оттолкнул ее от себя.
— Баба, — сказал он, стараясь говорить презрительно и уверенно, как подобает порядочному мужу говорить с женой, — что ты не в свое дело свой бабий нос суешь? Ум короток, да волос длинен. Лучше воюй с горшками да ухватом — дело получится, — и он повернулся, — чтобы уйти.
Но она не отпускала его. Неожиданно гибкая и проворная, как девушка, она соскользнула с его плеч и крепко кольцом обхватила его босые ноги.
— Не пущу, — сказала она хрипло, — всю ночь так пробуду, а не пущу. Куда ты идешь? На смерть идешь, о детях подумал бы, бессовестный.
Тогда он сразу обмяк и сделался рыхлым и сговорчивым.
Уже не прислушиваясь к кашлю, методически раздающемуся из избы, он рассказал ей все.
Она слушала внимательно, не перебивая, и, когда он окончил рассказ, заплакала снова.
Ну куда он идет против мира, ведь мир за Пугачева. Пусть он посмотрит на монастырских и экономических мужиков. Все они бегут к Пугачу. Он обещал землю, волю, покосы, зачем же он один, Василий Дюпин, пойдет против всех? Его поймают и повесят на воротах, вот как о прошлое лето повесили конокрада.
Она плакала, говорила быстрым громким шепотом, а он стоял перед ней молчаливый и подавленный и, тем не менее, твердый, решительный и смелый, как всегда.
— Там будет видно, — сказал он и сунул ей в руку мешочек с деньгами. Там будет видно, — повторил он. Может быть, все пойдет иначе, но сейчас он поедет. Иного выхода у него нет. И пусть она не плачет, пусть не будет дурой. Что ему, жизнь надоела, что ли? Он вовсе не намерен подставлять шею под топор.
И вот рано утром они выехали из села.
На улице было тихо. Был тот утренний час тишины и прохлады, когда все звуки приглушены, краски затуманены легкой облачной дымкой и даже птицы не поют еще на ветвях.
Час утренних туманов, выпадения рос и утренников.
— Ты с бабой зря трепался. Нечего с ней на бобах разводить, — сказал старец после долгого молчания. — С бабой нужно быть как со стеной, чтобы ни ты ей, ни она тебе. Пойдет теперь по селу трепать, так сразу голова с плеч слетит.
Дюпин молчал.
Еще проехали несколько шагов.
— Деньги-то у тебя целы? — спросил старец.
— Целы, — ответил Дюпин, не поднимая глаз.
— Ой ли? — посомневался старик. — Смотри, потом своей шкурой придется отчитываться. Легко ль сказать — 50 рублей. Ты сам вместе с избой и с животами того не стоишь.
— Целы деньги, — хмуро ответил Дюпин.
Дальше до ночлега они ехали молча.
——————————
На ночлег они останавливались в деревнях.
Старец Иов снимал со спины мешок, крестил его и не торопясь вынимал образочки, кипарисовые крестики, какие-то камушки в пузыречке, ладанки.
Его обступали со всех сторон. Поднимая ладанку, старец смотрел на нее умильными глазами, и его лицо внезапно озарялось доброй, слегка застенчивой улыбкой.
Вертя во все стороны предмет, он рассказывал, то понижая голос до тончайшего шепота, то поднимая его почти до крика, то ласково и елейно складывая десницу крестом, то протягивал ее вперед, обличая и громя грешников.
Он рассказывал о своих путешествиях по святым местам и о чудесах, творящихся в этих местах.
Тут он уже не забывал ничего. И как ни удивительны были его рассказы, в его устах они неожиданно приобретали такой обыденный и реальный характер (ведь он сам был свидетелем многих чудес и явлений), что никому и в голову не приходило заподозрить его во лжи.
Ночевал старец на полатях и, уходя, наклонял голову и говорил нараспев:
— Мир дому сему и хозяину его и домочадцам его.
Но когда однажды Дюпин вынул из корзины семишник и хотел уплатить за ночлег, старец вырвал деньги из его рук и сказал, что делать так — это значит проваливать дело. Роли Дюпина на ночлегах были неопределенны и сложны. И так как постоянно они менялись, он не мог привыкнуть ни к одной из них.
Чаще всего он изображал зажиточного хозяина из казаков, путешествующего к святым местам.
— Совершил грех, — говорил он коротко в таких случаях. — И вот хожу отмаливаю. Был и в Иерусалиме городе, был и в Вифлееме городе, и по морю Мертвому плавал, и на гору Елеонскую взбирался. Теперь иду в Соловецкую обитель.
Крестьяне смотрели на него, качали головой и вздыхая думали о преступлении, какое мог совершить этот ладный и хозяйственный мужичок.
Путешествуя, они старались узнать о Пугачеве.
Неожиданно путь их переменился.
Дело в том, что за последнее время прошли слухи, что Пугачев повернул к Яику.
Они переменили свой путь и к концу восьмого дня увидели огни крепости.
I
На этой главе кончается первая книга рассказов о поэте, следователе и подпоручике Гаврииле Романовиче Державине.
Весь март Державин ждал известий от Дюпина и старца Иова. Известия не приходили. Ломая голову, Державин думал о их судьбе. И вот в самом начале апреля возвратились посланный в Иргиз Герасимов и Серебряков. И хотя и они были нужны ему, Державин встретил их все-таки хмуро — это было не то, что он ожидал.
А лазутчики, запыленные и усталые, еле держались на ногах, рассказывали ему страшную новость.
— Вся степь, — сказали они, — занята злодейскими шайками, пугачевские наезды держат в руках все Поволжье. Может быть, даже Самара зажата в кольцо осады. Хуже всего, однако, дело обстоит с городом Яиком.
Отрезанный от мира, он несомненно доживает свои последние дни и не сегодня, так завтра, если не придет подмога, должен сдаться. Он должен сдаться, потому что в крепости нет снарядов, в городе голод и жители едят мертвечину. Он должен сдаться потому, что у него нет крепкого боеспособного гарнизона и не сегодня, так завтра кончатся снаряды. Он должен сдаться, если не придет подмога. А подмога не придет — неоткуда ей прийти в город Яик.
Это была поистине удивительная новость.
Не смея верить, Державин смотрел на лазутчиков. По его расчетам отнюдь не выходило так, что Яик доживает свои последние дни. Конечно, кто говорит, положение города, расположенного вдалеке от воинских баз, в местности, занятой врагом, не может считаться особенно блестящим. Нужен крепкий гарнизон, а отнюдь не те бледные, шатающиеся от усталости люди, который второй месяц сидят в его стенах. Нужно большое количество снарядов, склады, полные провианта, правильное сообщение с Казанью, регулярные подвозы, чтобы можно было начать репрессалий против бунтовщиков. Всего этого не было в Яике.
Но кто же говорит о репрессалиях? Разве он сам, подпоручик Державин, нападает? Разве ведет наступательную тактику его начальник генерал Бибиков? Нет, они сидят и ждут. Один — войск, секретных писаний и боевых припасов из Москвы, другой — вестей от лазутчиков и денег для их подкупа. Все это так.
