Анфис и Ясинтра обвиняли Менехма… Но даже сам Менехм отдавал Менехма на смерть! Он сошел с ума, это несомненно… Однако если это так, с ума он сошел недавно. Он не вел себя как безумец, принимая предосторожности и заманивая Трамаха в лес, подальше от Города. Он вел себя не как безумец, изображая видимость самоубийства Эвния. В обоих случаях его поведение было верхом хитрости, он был соперником, достойным разума Разгадывателя, но теперь… Теперь казалось, что ему на все плевать! Почему?
Чтс-то в этой подробной теории не работало. И это что-то… это все. Чудесное здание размышлений, каркас выводов, гармоничная структура причин и следствий… Он ошибался, ошибался с самого начала, но больше всего его мучила уверенность в том, что выводы были правильны, что он не упустил ни одной важной детали, проверил все и каждую улику в этой загадке… В этом и заключалась причина гложущей его тоски! Если его рассуждения были верны, почему он ошибся? Неужели правда, что, как утверждает его заказчик Диагор, есть иррациональные истины?
Эта последняя мысль озаботила его намного более, чем все остальные. Он остановился и поднял взгляд к геометрической, белой и блестящей под вечерними лучами солнца вершине Акрополя. Оглядел чудо Парфенона, стройную точную анатомию мрамора, прекрасную скрупулезность форм, дань целого народа законам логики. Неужели возможно существование истин, противных этой сжатой и абсолютной красоте? Истины, горящие собственным светом, неровные, уродливые, абсурдные? Истины, темные, как пещеры, внезапные, как молнии, непокорные, как дикие кони? Истины, которые нельзя постичь глазами, свести к написанным словам или образам, нельзя понять, выразить, перевести, даже предчувствовать, иначе как посредством сна или безумия? Его окатило холодной волной, закружилась голова; он споткнулся посреди площади, охваченный невероятным ощущением отчуждения, как человек, который вдруг сознает, что перестал понимать родной язык. На одно ужасное мгновение он почувствовал, что его приговорили к внутреннему изгнанию. Потом снова взял в руки вожжи своего сознания, пот высох у него на коже, биение сердца утихло, и вся его греческая целостность вернулась в форму личности: он снова был Гераклесом Понтором, Разгадывателем загадок.
Волнение на площади привлекло его внимание. Несколько мужчин одновременно кричали, но голоса их стихли, когда один из них, поднявшись на камни, провозгласил:
– Если Собрание не помогает, крестьянам поможет архонт!
– Что происходит? – спросил Гераклес у ближнего человека, пахнувшего лошадьми старика с серой одежде и шкурах, чей небрежный облик дополнял белесый глаз и неравномерное отсутствие нескольких зубов.
– Что происходит? – процедил старик. – То, что если и архонт не защитит крестьян Аттики, то уже никто этого не сделает!
– Уж никак не афинский народ! – вмешался другой человек, не очень-то отличавшийся от первого своим видом, но помоложе.
– Крестьян загрызают волки! – добавил первый, вперяя в Гераклеса свой единственный здоровый глаз. – Уже четверых за эту луну!.. Л солдаты ничего не делают!.. Мы пришли в Город, чтобы говорить с архонтом и просить у него защиты!
– Один из них был моим другом, – сказал третий, тощий, изъеденный чесоткой. – Его звали Мопсис. Я нашел его тело!.. Волки выгрызли ему сердце!
Троица кричала и кричала, будто считая Гсраклсса виновником всех бед, но он уже их не слышал.
Перед ним начало вырисовываться нечто весьма смутное – некая идея.
И вдруг показалось, что перед ним наконец раскрылась Истина. И его заполонил ужас.[92]
Диагор решил уйти из Академии незадолго до сумерек. Хоть занятия отменили, он чувствовал необходимость укрыться в точном спокойствии любимой школы, чтобы вновь обрести равновесие духа и еще потому, что знал: будь он в Городе, на него посыпалось бы множество вопросов и немало праздных замечаний, а этого в данный момент ему меньше всего хотелось. Пустившись в путь, он тотчас порадовался своему решению, ибо, едва выйдя из Афин, он почувствовал облегчение. Стоял прекрасный вечер, жара сменялась прохладным закатом, и птицы одаряли его песнями, не требуя, чтобы он останавливался их слушать. Дойдя до леса, он набрал полную грудь воздуха и смог улыбнуться… несмотря ни на что.
Он не мог выбросить из головы то тяжкое испытание, которому только что подвергся. Публика благосклонно приняла его свидетельство, но что подумают Платон и его товарищи? Он не спросил их. По правде говоря, он почти не говорил с ними по окончании суда, а быстро ушел, не решившись искать ответа даже в их глазах. К чему это? В глубине души он уже знал, что они думают. Он плохо выполнил роль учителя. Он допустил, чтобы трое юных жеребцов сбросили вожжи и понесли. Мало того, он еще сам нанял Разгадывателя и ревностно скрывал результаты расследования. И это не все: он солгал! Он решился нанести серьезный удар по чести семьи, чтобы защитить Академию. О Зевс! Как такое могло случиться? Что, в самом деле, заставило его бесстыдно заявить, что бедный Эвний сам нанес себе увечья? Воспоминание об этом пылающем поклепе пожирало его спокойствие.
Подойдя к белому портику с двойной нишей и таинственными лицами, он остановился. «Да не пройдет не знающий геометрии» – гласила надпись на камне. «Да не пройдет не любящий Истину», – подумал измученный Диагор. «Да не пройдет умеющий подло лгать и вредить людям своими наветами». Решится он войти или отступит? Достоин ли он пересечь этот порог? Влажная теплота заскользила по его покрасневшей щеке. Он зажмурил глаза и яростно стиснул зубы, как конь закусывает удерживаемые возницей удила. «Нет, я не достоин», – подумал он.
Вдруг он услышал, как его окликнули:
– Диагор, постой!
Это был подходивший к портику Платон. Похоже было, он следовал за ним всю дорогу. Глава школы приблизился большими скачками и обвил плечи Диагора своей крепкой рукой. Они вместе миновали портик и вошли в сад. Среди олив черная как смоль кобыла оспаривала отвратительные куски мяса у двух дюжин мух.[93]
– Закончился суд? – сразу спросил Платон.
Диагор подумал, что он над ним издевается.
– Ты был среди публики и знаешь, что закончился, – ответил он.
Платон тихонько засмеялся, хотя этот смешок прозвучал в его необъятном теле, как обычный хохот.
– Я говорю о суде не над Менехмом, а над Диагором. Он закончился?
Диагор понял и восхитился проницательной метафорой. Он попытался изобразить улыбку и ответил:
– Думаю, да, Платон, и подозреваю, что судьи склоняются к обвинительному приговору.
– Не стоит судьям быть столь строгими. Ты сделал то, что считал правильным, а это все, к чему может стремиться мудрец.
– Но я слишком долго скрывал то, что знал… а расплачиваться за это пришлось Анфису. И семья Эвния никогда не простит мне, что я очернил наветами аретэ, добродетель их сына…
Платон прищурил большие серые глаза и заметил:
– Зло иногда влечет за собой полезное и благодетельное добро, Диагор. Я уверен, что дела Менехма не раскрылись бы, не соверши он это последнее ужасное преступление… С другой стороны, Эвний и его семья вновь обрели свою аретэ, и даже возвысились в глазах других людей ибо теперь мы знаем, что наш ученик был не виновником, а жертвой происшедшего.
Он помолчал и набрал в грудь воздуха, будто собирался закричать. Глядя на чистое, позолоченное закатом небо, он произнес:
– Однако хорошо, что ты прислушиваешься к жалобам своей души, Диагор, ибо, так или иначе, ты скрыл истину и солгал. Оба эти действия повлекли за собой благие последствия, но не стоит забывать, что сами по себе они, в сущности, дурны.
– Я знаю, Платон. Поэтому я не считаю себя более достойным искать Истину в этом священном месте.
– Напротив: теперь ты можешь искать ее лучше всех нас, ибо ты познал новые пути, ведущие к ней. Ошибка – одна из форм мудрости, Диагор. Неправильные решения – суровые учителя, наставляющие решения еще не принятые. Предупреждать о том, чего делать не следует, важнее, чем скупо дать совет о правильном выходе: а кто познал то, чего делать не следует, лучше того, кто сделал это и вкусил горькие плоды последствий?
Диагор замедлил шаг и втянул в легкие напитанный ароматом воздух сада. Он был спокойнее и чувствовал себя менее виноватым, ибо слова основателя Академии действовали как целебные мази, облегчающие болезненные раны. Кобыла, стоявшая от него в двух шагах, казалось, ухмыльнулась, обнажив свои частые зубы, и снова принялась жадно пожирать мясо.
Сам не зная почему, Диагор вдруг вспомнил поразившую его улыбку, изогнувшую губы Менехма, когда он признал на суде свою вину.[94]
И из чистого любопытства да еще из желания сменить тему он спросил:
– Что может толкнуть людей поступать, как Менехм, Платон? Что низводит нас до уровня животных?
