— Он пришел, — и уже спросила меня: — Вы прочитали сценарий?
— Да.
Она, вероятно, ждала, что я выскажу свое мнение о сценарии, но я молчал.
— Вам понравился сценарий? — спросила редакторша.
Не давай сразу ни утвердительных, ни отрицательных оценок, учил Афанасий. Скажешь о ком-нибудь плохо, а он или родственник, или в прошлом муж, или в настоящем любовник, или работали когда-то вместе на картине и подружились. В кино всё и все перемешаны и связаны симпатиями и антипатиями.
— Сценарий забавный, — ответил я. — В жизни такого нет, но все этого хотят, значит, можно рассчитывать на успех.
— Извините, — сказала редакторша, — я забыла, что вы режиссер, который выступил в роли актера.
Старайтесь произвести впечатление на всех студийных женщин, учил Афанасий, — на уборщиц, редакторш, ассистенток, помощниц, секретарш. Очень часто все говорят «нет», а секретарша говорит:
— А мне он нравится.
И прислушиваются к ее мнению, почему-то считается, что мнение секретарш, уборщиц, студийных шоферов — это мнение народа.
— Я актер, который выступил в роли режиссера, — я улыбнулся самой актерской открытой улыбкой, — если вы о фильме про ташкентских милиционеров. Где вы увидели это произведение, его же нигде не показывали?
— Я была в отборочной комиссии на кинофестиваль стран Азии и Африки. Фильм не прошел, но я вас запомнила.
— Спасибо.
— Но вы там были совсем другим, таким кривоногеньким.
— Пожалуйста.
Я вогнул ступни, ссутулился, прошелся по комнате, осматривая бумажки на столах.
Редакторша рассмеялась, и я понял — она будет меня поддерживать. Через несколько лет она будет редактором на моем фильме, потом я ее уволю, и она перестанет со мной здороваться.
А пока меня провели в павильон, в углу которого была поставлена выгородка с обозначенными окнами и стоял стол для заседаний.
Режиссер, лет тридцати, толстый, бородатый, что тогда еще было редкостью, дал мне лист с текстом — начало моей речи при самовыдвижении на пост председателя колхоза.
Вчера я собрал всю информацию о режиссере — Афанасий внушал актерам: о режиссере, как о женщине, на которой вы собираетесь жениться, — а вы женитесь, как минимум, на год, на время съемок картины, а иногда этот режиссер вас снимает всю жизнь, и эта жизнь должна быть если не идеальной, то хотя бы комфортной, — вы должны знать все.
Я видел две картины режиссера, авангардные по тем временам. Последний его фильм топтала вся официальная критика — он запил, его уволили со студии, сейчас для реабилитации предложили снимать фильм о председателе колхоза. И он согласился.
— Я готов, — сказал я, снял джемпер, развязал галстук. В джемпере под лучами прожекторов было жарко, а галстук сковывал.
— Итак, — начал режиссер, — в райкоме предложили пост председателя колхоза главному экономисту колхоза, и он согласился. Это: за кадром. Перед заседанием правления жена советует своему мужу, претенденту на председательское кресло, не соглашаться сразу. Это неприлично. Пусть попросят, поуговаривают. И сразу, встык, сцена заседания правления. Претендент отказывается, повисает пауза, и в это время вы, ничего не знающий о правилах номенклатурных игр, встаете и говорите:
«Я предлагаю свою кандидатуру».
«Но почему вы?» — спрашивает сильно растерянный инструктор райкома: такой поворот не был предусмотрен планом райкома. И тогда вы произносите монолог об ответственности.
Монолог у меня вызывал сомнения. Слишком много пафоса. И я решился на импровизацию и ответил:
— Потому что я здесь вырос, я всех знаю, и меня все знают. Потому что я молодой, здоровый. А здоровье для председателя необходимо даже больше, чем высшее образование. Конечно, Иван Петрович (претендент) хороший человек, но у него язва желудка. У моего свояка тоже язва. При язве всегда запоры, а когда запоры, надо пить слабительное. А если мой свояк вечером выпьет слабительное, он с утра никуда выехать не может, потому что привязан к туалету. Его вызывают в райком или область, а он выехать не может. А если выедет, по дороге несколько раз остановиться должен. Летом еще ладно, а если зимой, да еще с ветром…
Я увидел, как давятся от смеха осветители, и закончил:
— Предлагаю отказ Ивана Петровича удовлетворить по состоянию здоровья и вместо него предлагаю свою кандидатуру.
— Снято, — сказал режиссер.
Я боялся только второго дубля, потому что знал свою особенность: во второй раз я не смогу быть таким убедительным, потому что мгновенное переналаживание приходит только с опытом, а тогда я только предчувствовал, но еще не знал о своих ограниченных актерских возможностях.
— Спасибо, — сказал режиссер. — Вам позвонят.
При выходе из павильона я увидел молодого, но уже известного театрального актера: высокого, белокурого, образец славянской красоты в представлении еврейской девушки — ассистента по актерам. В его взгляде на меня была явная снисходительность. Дурачок, подумал я тогда, им нужны кривоногенькие. Ты драматический, а я могу и посмешить. Делать такой фильм всерьез — значит завалиться сразу, поэтому утвердят меня, а не тебя. Так и случилось.
Мне позвонила редакторша и сообщила:
— Вас утвердили.
— Спасибо. Я ваш должник, это вы меня заметили.
— Я рада за вас. Пробы очень смешные, даже директор студии смеялся.
Насчет директора я запомнил. Съемки начались в середине июня. Киногруппа разместилась в гостинице районного городка в Подмосковье. Для съемок выбрали деревню на берегу реки, выстроили декорацию правления колхоза на окраине.
Мне, как главному герою, в гостинице выделили одноместный номер с туалетом и холодильником.
Днем я вошел в первый конфликт с режиссером. Художница по костюмам предложила мне серенький незаметный костюм. Я не согласился и сказал, что буду сниматься в своем, финском, который хорошо на мне сидел.
— И будете ходить по деревне таким элегантно-иностранным? — спросил режиссер.
— Да. И возить в машине резиновые сапоги.
— Так в деревне не ходят, — не согласился режиссер.
— Давайте проверим. Подъедем в ближайший колхоз.
Я был уверен, что, когда из киногруппы позвонят председателю и попросят о встрече, он наденет свой лучший костюм — финский или голландский: райпотребсоюз завозил в те годы импортную одежду, которую в основном разбирали местные руководители.
Председатель оказался в темном румынском костюме и желтых саламандровских ботинках.
— И в таких ботинках вы заходите на ферму? — спросил режиссер.
— На ферму я хожу в сапогах.
— А где вы их берете?
— Они всегда у меня в машине. Без сапог в деревне нельзя.
На этот раз режиссер молча со мной согласился.
Со мною обычно делали два дубля, режиссер понял, что каждый последующий дубль я делал хуже, чем предыдущий, и смирился с этим — я мог только то, что мог.
По сценарию в председателя влюблялась молодая архитекторша, выходила за него замуж и оставалась в деревне. В жизни если председатели влюблялись в городских, то переезжали в город с партийными выговорами и работали слесарями в жилищных эксплуатационных конторах или водителями автобусов.
На роль архитекторши режиссер пригласил одну из самых красивых актрис. Еще студенткой она вышла замуж за дипломата, несколько лет прожила в Германии, снялась в нескольких немецких фильмах не в главных ролях, а когда вернулась, ее снимали в основном в ролях иностранок и аристократок девятнадцатого века.
Я всегда побаивался таких женщин, хорошо отмытых, пахнущих дорогими духами. Мне казалось, что они никогда не потеют, не ходят в туалет. Когда закончились съемки, директор картины устроил прощальный ужин, я впервые за два месяца съемок позволил себе расслабиться, напился, полез к ней целоваться и услышал почти змеиное шипение:
— Пошел вон, идиот!
Я играл плебея и был для нее плебеем. Я и поступил, как плебей. Перегнул ее и сильно шлепнул по заднице, удивительно упругой, — она уже тогда занималась шейпингом. Моя кинематографическая жена вывернулась и так ткнула кулачком в солнечное сплетение, что мой желчный пузырь болел несколько дней.
Первым смонтированный фильм смотрел директор студии. Если он говорил:
— Спасибо. Хорошее кино! — значит, все будет нормально.
— Спасибо, будем показывать руководству.
Это означало: надо ждать, что скажут после просмотра в Кинокомитете и на дачах членов Политбюро. Могут быть замечания, но небольшие.
— Спасибо.
Значит, можно ждать чего угодно. Или похвалят, или будет дано указание отпечатать несколько копий, и фильм практически никто не увидит. В те годы уже не запрещали директивно.
Я позвонил режиссеру, и он весело сообщил мне:
— Сказал спасибо. Завтра будут смотреть в комитете.
