— Мне товарищ майор разрешил отдыхать.
Фара убег. Заходит Андрюха.
— Ты, Рыжий, чего?
— Андрюха! Че я ему наговорил? У меня, кажется, контузия. Как у Антона.
Тут как раз Антон — на порог.
Слышу: смирно! Значит, командир!
— Лукацкий, сукин ты сын! Ты че, сдурел от счастья? Я тебе разрешил отдыхать. Но форму одежды не нарушай.
Я:
— Есть!
А пилотки-то на голове и нет!
Антон рассмеялся:
— Правильно, Лукацкий! Что есть, то есть, а чего нет, того и не будет.
В последний день Антон перед строем всем рассказал мою боевую биографию.
— Это для тех, кто его не знает. Лукацкий у нас как птица Говорун: отличается умом и сообразительностью. Если кто не в курсе, где у нас губа — с вопросами к нему, пока он еще с нами.
Ребята меня проводили шикарно: с бутылкой, с косяками. Проснулся я уже утром в вагоне, на второй полке. Нога над первой болтается, а на первой полке какая-то семья сидит.
— Здрасьте! — говорю. — Это я.
— Ну как, мужик, нормально? Здесь вчера такое было! Тебя вояки затаскивали, по частям. Орали, что если тебя кто пальцем тронет, догонят поезд и повесят.
В вагоне хорошо. Рыбу, что я для дома вез, всю пропил, и деньги все пропил. Несколько раз форму надевал для проводниц. Я над ней долго работал: погоны, как у генерала, бархатные петлицы, грудь в орденах, как у Антона. За победу, блин, под Ляо-Ляном.
Ехать до Томска дней пять. Или три? Или четыре? Проснулся я на вокзале. Гляжу — чемодан мой. Томск! А на Томск не похоже. О, едрена мать! Новосибирск! Что это я, за сутки вперед вышел?
Но до Стрежевого я все же доехал. От вокзала пошел пешком. Встал под родными окнами и как заору:
— Батя! Мама! Выходите! Не ждали?
Батю я, конечно, не поднял. Он больше ста килограммов весил. А он меня поднял и через порог перенес. Все!
После армии мы с батей перво-наперво дачку спалили. А потом я, рабочая косточка, блин, подался в нефтяники. На Вах, на буровую. От Ваха и пошло слово «вахта», я так считаю. Там впервые — хорошенькое дельце — применили вахтовый метод, чтоб не только холостых, но и трижды женатых там иметь. Холостых давно не хватало, хотя я до сих пор холостой. А теперь, в Германии, и подавно не женюсь, здесь это не принято. От брака страдают финансы. Да не страны. Кто о ней тут больше, чем о себе, печалится?
Вот у меня сосед Вилли Юргенц. Юргенц — его фамилия, а я сначала решил, что имя. И постоянно его окликал:
— Юргенц! Итить твою мать!
А он мне так печально отвечал:
— Вилли, Вилли!
Ну, с этим я быстро разобрался: конечно, Вилли! А я как говорил? Теперь я его окликаю:
— Вилли! Итить твою мать!
Или: Herr Юргенц, и дальше то же самое.
Так этот мой сосед Вилли мне уже два года талдычит, что у него три года назад умерла жена, и теперь он совсем аляйн-одинок, почти в земле, и некому ему согреть пиво из холодильника и сварить любимую сосиску.
— Вилли, — говорю, — я тоже совсем аляйн, хотя у меня никто и не умер и мне тоже никто не варит сосиску. Не ной! Найди себе русскую подружку. Мне бы твою пенсию, я бы тоже нашел.
А у Вилли, оказывается, уже есть подружка-фройндин, как у всех порядочных немцев. Но у фройндин есть дети, и когда они к ней приезжают, фройндин забывает, что у Вилли не сварена сосиска и пиво замерзло в холодильнике. Но, кроме сосисок и пива, Вилли еще любит целоваться и обниматься.
И непременно раз в месяц трахаться, потому что ему всего семьдесят три года. Об этом я тоже слышу уже два года подряд. Вилли твердо решил больше не стареть.
При росте метр с полтиной Вилли очень здоров и непоседлив. Как я. И дрова, гад, рубит, как зэк на лесоповале в Сибири, с утра и до вечера, для соседских каминов.
— Недавно, — машет руками Вилли, — я смотрел телевизор, показывали ваших русских коров. Очень здоровые звери! У вас, наверное, совсем чистый воздух.
— Вилли, езжай в Россию! Хочешь я тебе билет устрою? Будут тебе и коровы, и чистый воздух, и лесоповал.
— Это дорого. Кроме того, туда Вилли доедет, а обратно его не выпустят, скажут, что Вилли — немецкий шпиен.
— Глупости! — злюсь. — Ты не похож на немецкого шпиена, больше на русского алкаша.
Вилли иногда, но часто, бывает совсем немножко пьян.
Стоп! Куда меня снова занесло? Кто следит за моей мыслью? Я за ней не слежу, никогда. А! Вспомнил, чего я докопался до Вилли, вспомнил.
Недавно он сообщил, что снял у хозяина нашего дома — очень хороший пятидесятилетний немец, банкир, капиталист, а сам уже два месяца не может починить у меня кран и опаздывает на термины, хотя тоже недавно развелся, — двухкомнатную квартиру. Вилли вкалывает у него хаус-мастером, по-нашему — дворником, и за этот каторжный труд имеет всего-навсего однокомнатную квартиру. Теперь вот получил двухкомнатную: Вилли подорожал.
Кроме этого Вилли имеет две тыщи марок пенсии и оплаченные страховки. По русско-украинским меркам он почти богач. И вот теперь он окончательно надумал жениться на своей фройндин, и она должна переехать к нему на постоянку, как фрау.
А вчера я устал, блин, ждать и прямо спросил Вилли: когда же свадьба?
— Есть проблемы. Если мы поженимся, фройндин потеряет доплату за покойного мужа, и у нее хорошая квартира. А вдруг у нас ничего не получится? Или я захочу другую? Надо подождать.
— Вилли, ты ошалел! В твои годы — ждать!
При чем тут Германия и Вилли? Я в понедельник вечером вылетаю на вышку. Да, я холостой. И тем не менее на вышку вертушкой. Она берет двадцать пять, но заявка на пятьдесят. Короче, сколько надо, столько и возьмет. Не лошадь.
Так! Прилетаешь к общежитию-трилистнику. Я там жил с бригадиром Толиком. И сразу спать: завтра в семь утра подъем. Идешь в столовую, там столик и телефон, снимаешь трубку:
— Я Лукацкий. Где моя бригада?
Тебе отвечают:
— Ваша бригада на тридцать пятом кусте. Ищите.
На «Урале» добираешься до своего «куста». Дорог нет. «Урал»-лаптежник прет тайгой, как слепой слон. Вот и «куст». Я в первой смене, поэтому должен работать, потому что ночная смена всю ночь бухала. Такая технология!
Откуда взялся этот «куст»? Все очень просто. Приезжал геолог, ставил здесь ночью палатку. Ему там, в центре, видение было, что именно тут есть нефть. Для него валят лес, везут трубы, расчищают площадку, ставят вышку, вагончики. Люди живут в тайге месяцами, все бурится, загоняется под землю, ищется.
А геолог? Что ему делать дальше целыми днями, когда уже все завезено, установлено, потрачено? Теперь, если даже нефти нет, она должна быть. Геолог бухает для верности. Побухал, подошел к буру, снял с винта землю на пробу, кинул пробу мимо колбы на землю, подобрал, пошел в вагончик… Бабах! Спит. Встал — пробу под микроскоп:
— О! Нефть! Или нет?
Еще стакан принял для ясности и снова на койку — бух! Через неделю он уезжает, его вахта закончилась. Прилетает другой, тоже геолог. Слезает с вертушки еще трезвый. Тут же:
— Где мое?
Ему выносят. Хлоп стакан! — готов для поиска нефти. Опять бурят, достают, зовут геолога. Он посмотрел на пробу косым глазом:
— О! Нефтью пахнет! Где мое?
Буль-буль. Спать. Через неделю — на вертушку и домой, вахта кончилась. И так — год, два, три… Сколько казна выдержит. Земля глубокая, казна ничейная, дураков хватает.
Допустим — я говорю: допустим! — геолог бухал в меру, и нефть, в натуре, есть. Бывает. Ударил фонтан. Нашли! Скважину глушат, геолога на Большую землю за орденом, чтоб не мешал. Скважину глушат специальным раствором. Если этой гадостью капнуть на кожу… не мою, вообще на кожу чью-нибудь, человеческую, остается точка, к вечеру фурункул, к утру антонов огонь. Так нам выдают такие гудрончатые перчатки. На хрен мне перчатки? В них жарко. Я полез без, неделю ложку не мог от стола отодрать.
Отсчитают нам сто семьдесят труб, надо их все поднять и в скважину поглубже засунуть. Вот мы и засовываем: я, Толик-бригадир и Вася-придурок. Он придурок не потому, что, когда стучат по лбу, спрашивает, кто там. Этот в принципе ничего не спрашивает, его комната днем и ночью открыта настежь.
— Вася! Потаскай трубы!
Сто тридцать кило труба, Вася таскает один. Придурок!
Мы — утренняя смена, мы должны пахать, больше некому. Забегаем в вагончик, рукавицы скидываем, чай опрокинули, огурчиком закусили и опять за работу.
Каждый час Толик-бригадир сообщает в центр об избыточном давлении в скважине. Если выше пятидесяти — труба! У нас бывало и сто двадцать, тогда мы разбегались по тайге. Это было как-то связано с количеством выпитого, и с качеством тоже. Иначе откуда же сто двадцать? Полтергейст!
Раз Толик написал в журнале: сто шестьдесят! Он так замерил и сообщил в центр. Мы даже не стали дергаться. Это же атомный взрыв — куда бежать? Полтайги снесет!
