— Наврал, детка? Ну что ты, просто он тебя не понял.
Я поднялся по ступенькам, и они поздоровались со мной.
— Вы еще не спите? — задал я глупый вопрос.
— Мистер Смит запустил свою переписку, и нам пришлось покорпеть.
Я не знал, как поскорее спровадить их до приезда Марты.
— Зря вы так поздно засиживаетесь, — сказал я. — Ведь завтра утром министр повезет вас в Дювальевиль. Выедем рано.
— Ничего, — сказал мистер Смит. — Жена не поедет. Я не хочу, чтобы она тряслась по таким дорогам на солнцепеке.
— Раз ты можешь ехать, могу и я.
— Мне поневоле приходится ехать, детка. А тебе незачем. Ты сможешь подогнать свои занятия французским по самоучителю.
— Но и вам нужно выспаться, — вставил я.
— Я вообще мало сплю, мистер Браун. Помнишь, детка, вторую ночь в Нашвилле?..
Я заметил, что Нашвилл то и дело всплывает в их воспоминаниях — может быть, потому, что это была их самая славная битва.
— Знаете, кого я видел сегодня в городе? — спросил мистер Смит.
— Кого?
— Мистера Джонса. Он выходил из дворца с каким-то толстяком в военной форме. Часовой отдал им честь. Я, правда, не думаю, что он отдавал честь мистеру Джонсу.
— Ему видно, повезло, — заметил я. — Из тюрьмы прямо во дворец! Это даже лучше, чем из хижины — в Белый дом.
— Я всегда считал, что мистер Джонс — человек незаурядный. Очень рад, что он пошел в гору.
— Только бы не на чужом горбу...
Даже от такого легкого неодобрения по адресу ближнего лицо мистера Смита сразу окаменело. Он нервно помешивал свой истрол, у меня появилось сильное искушение рассказать ему о телеграмме, полученной капитаном «Медеи». Может быть, страстная вера в непорочность мира — все-таки признак слабости?
От искушения меня спас шум подъезжающей машины, и через минуту по ступеням поднялась Марта.
— Смотрите, это же очаровательная миссис Пинеда! — с облегчением воскликнул мистер Смит.
Он вскочил и принялся ее усаживать. Марта посмотрела на меня с отчаянием.
— Уже поздно, — сказала она. — Я только на минутку, привезла вам записку от мужа...
Она достала из сумочки конверт и сунула мне.
— Выпейте немножко виски, — сказал я.
— Нет, нет. Мне действительно нужно домой.
Миссис Смит заметила — по-моему, чуточку сухо, но, может быть, мне это только почудилось:
— Не торопитесь из-за нас, миссис Пинеда. Мы с мистером Смитом идем спать. Пошли, голубчик.
— Мне все равно пора домой. Понимаете, у моего сына свинка... — И чего вдруг она пустилась в объяснения?
— Свинка? — переспросила миссис Смит. — Да, это неприятно, миссис Пинеда. В таком случае вы, конечно, торопитесь поскорее домой.
— Я провожу вас до машины, — сказал я и увел Марту.
Мы проехали до конца аллеи и остановились.
— Что случилось? — спросила Марта.
— Зря ты дала мне письмо, адресованное тебе, да еще моим почерком.
— Я растерялась. Но у меня в сумке не было другого. Разве она могла заметить?
— Она все замечает. Не то что ее муж.
— Прости. Что же теперь делать?
— Подождем, пока они лягут.
— А потом крадучись поднимемся наверх и увидим, как дверь отворяется и миссис Смит...
— Они на другом этаже.
— Тогда мы наверняка встретим ее на площадке. Не могу.
— Еще одна встреча испорчена.
— Милый, в тот вечер, когда ты вернулся, у бассейна... Я так хотела...
— Они все еще живут в номере-люкс «Джон Барримор» над самым бассейном.
— Мы можем спрятаться под деревьями. Свет повсюду потушен. Сейчас темно. Даже миссис Смит в темноте ничего не увидит.
Непонятно почему, но мне вдруг расхотелось.
— Москиты... — начал я, пытаясь оправдать свою неохоту.
— Черт с ними, с москитами.
В прошлый раз мы поссорились потому, что заупрямилась она. Теперь наступил мой черед. Я подумал с досадой: ее дом нельзя осквернять, а чем мой хуже? Но потом я подумал: что можно здесь осквернить? Труп в бассейне?
Мы вышли из машины и направились к бассейну, стараясь как можно меньше шуметь. В номере-люкс «Барримор» еще горел свет, и тень одного из Смитов промелькнула на москитной сетке, которой было затянуто окно. Мы легли в неглубокий овражек под пальмами, словно трупы в братскую могилу, и я вспомнил еще одну смерть — Марселя, повесившегося на люстре. Ни я, ни она не умерли бы от любви. Мы погоревали бы, разошлись и нашли бы другую любовь. Наша стихия — комедия, а не трагедия. Среди деревьев носились светлячки и бросали дрожащий свет на мир, в котором мы были чужими. Мы — белые — были здесь слишком далеко от родного дома. Я лежал так же неподвижно, как Monsieur le Ministre [господин министр (фр.)].
— В чем дело, родной? Ты на меня за что-нибудь сердишься?
— Нет.
— Ты меня не хочешь, — покорно сказала она.
— Не здесь. Не сейчас.
— В прошлый раз я тебя рассердила. Но я хотела это загладить.
— Я так и не рассказал тебе, что произошло в ту ночь. Почему я отослал тебя с Жозефом.
— Я думала, ты не хотел, чтобы меня видели Смиты.
— Доктор Филипо лежал мертвый в бассейне, вон там, совсем рядом. Где сейчас лунный блик...
— Его убили?
— Он перерезал себе горло. Чтобы не попасть в руки тонтон-макутам.
Она слегка отстранилась.
— Понимаю. Боже мой, до чего ужасно все, что здесь происходит. Живешь точно в кошмаре.
— Только кошмары здесь стали реальностью. Гораздо большей реальностью, чем мистер Смит с его вегетарианским центром. Большей реальностью, чем мы с тобой.
Мы тихо лежали рядом в нашей могиле, и я любил ее так, как никогда не любил в «пежо» или в спальне над лавкой Хамита. Слова сблизили нас больше, чем любые прикосновения.
— Я завидую тебе и Луису, — сказала она. — Вы во что-то верите. Еще можете что-то объяснить себе.
— Ты думаешь? Ты думаешь, что я еще во что-то верю?
— Мой отец тоже верил, — сказала она (впервые в разговоре со мной она упомянула об отце).
— Во что? — спросил я.
— В лютеранского бога, — сказала она. — Он был лютеранином. Набожным лютеранином.
— Счастливый человек, если он во что-то верил.
— А люди в Германии тоже перерезали себе глотки, чтобы не попасть к нему в руки.
— Ничего тут нет странного. Так устроена жизнь. Жестокость — как прожектор. Она шарит, нащупывая жертву. Мы ускользаем от нее только на время. Сейчас мы с тобой прячемся от нее под пальмами.
— Вместо того чтобы действовать?
— Вместо того чтобы действовать.
Она сказала:
— Тогда я, кажется, предпочитаю отца.
— Ну уж нет.
— Ты о нем знаешь?
— Мне рассказал твой муж.
— Он по крайней мере не был дипломатом.
— Или хозяином гостиницы, который зависит от туристов?
— В этом нет ничего дурного.
— Капиталистом, который только и ждет, чтобы в страну опять потекли доллары...
— Ты говоришь, как коммунист.
— Иногда я жалею, что я не коммунист.
— Но ведь вы с Луисом католики...
— Да, нас обоих воспитали иезуиты, — сказал я. — Они научили нас размышлять, и мы по крайней мере знаем, какую играем сейчас роль.
— Сейчас?
Мы долго лежали, крепко обнявшись. Порой мне кажется, что это были наши самые счастливые минуты. Впервые мы доверили друг другу нечто большее, чем свои тела.
На следующий день мы отправились в Дювальевиль — мистер Смит, я и министр; за рулем сидел тонтон-макут — может быть, он должен был нас охранять, может быть, за нами шпионить, а может быть, помогать нам пробираться через заставы; это была дорога на север, по которой, как надеялось большинство жителей Порт-о-Пренса, в один прекрасный день придут танки из Санто-Доминго. И я подумал: что толку тогда будет от трех захудалых милиционеров у дорожной заставы?
На рынок в столицу направлялись сотни женщин, они сидели, свесив ноги, на своих bourriques [осликах (фр.)] и смотрели по сторонам на поля, не обращая на нас никакого внимания: для них мы не существовали. Проносились автобусы, выкрашенные красными, желтыми и голубыми полосами. В стране могло не хватать еды, но зато красок было хоть отбавляй. Склоны гор одевали темно-синие тени, море отсвечивало золотом и зеленью. Зелень была повсюду, все ее оттенки: ядовитая бутылочная зелень сизаля, пересеченная черными полосами; бледная зелень банановых деревьев, желтевших на макушке под цвет песка на кромке тихого зеленого моря. В стране буйствовали краски.
По скверной дороге на бешеной скорости промчалась большая американская машина, обдав нас пылью, — и только пыль была бесцветной. Министр вытащил ярко-красный носовой платок и протер глаза.
— Salauds! — воскликнул он.
Мистер Смит пригнулся к моему уху и прошептал:
— Вы видели, кто проехал?
— Нет.
— По-моему, один из них был мистер Джонс. Но я мог и ошибиться. Они ехали так быстро.
— Ну, это маловероятно, — сказал я.
На плоской неприглядной равнине между горами и морем построили несколько белых однокомнатных коробок, цементированную спортивную площадку и огромную арену для петушиных боев — рядом с маленькими домишками она выглядела почти так же величественно, как Колизей. Все это было расположено во впадине, наполненной пылью, которая, когда мы вышли из машины, вихрем закружилась вокруг нас, поднятая порывом ветра, предвещавшим грозу; вечером пыль снова превратится в грязь. И, стоя в этой цементной пустыне, я удивлялся, откуда могли тут взяться кирпичи для гроба доктора Филипо.
