Дописав эту строку, Рубинчик устало откинулся на стуле. И размял пальцы, которые свело от непривычки писать авторучкой. Уже лет пятнадцать, как он не писал от руки, а только на пишмашинке, и машинка эта, любимая «Эрика», стояла тут же, под кухонным столом. Но стучать на ней ночью невозможно, за стеной спят дети. Хотя главное не рука, конечно, а то, что он смертельно хочет курить. Однако и теперь, когда он дописал главу, он не позволит себе закурить, нет! Сегодня, после подачи документов в ОВИР, он начал новую жизнь. Никаких сигарет, а наоборот – полная настройка на борьбу за выживание в мире капитализма!
Рубинчик встал из-за кухонного столика и открыл свой портфель. В портфеле были новые тапочки-кроссовки из лосиной кожи, а также спортивные трусы и майка, которые он утром купил в арбатском «Военторге». Теперь, когда жена и дети спят и дописана очередная глава, он займется собой. Тем более что пробежка перед сном – это единственное, что может удержать его сейчас от соблазна обшарить всю квартиру в поисках сигареты.
Кроссовки из желтой лосиной кожи стоили аж двенадцать рублей! Конечно, там он будет бегать только в «Adidas», но для начала, в России, сойдут и такие. Тем более что они отлично сидят на ноге…
Рубинчик прошелся по кухне, размял кроссовки на ноге. Годится! Натянул майку и спортивные трусы, повязал на пояс шнурок с ключами от квартиры и, стараясь не скрипеть дверью, выскользнул на лестничную площадку. Никаких лифтов, мой дорогой! В мире капитализма волчьи законы, и нужно ходить пешком, бегать по лестницам И вообще привести себя в форму. В университете Рубинчик занимался легкой атлетикой и волейболом, а потом, после женитьбы, несколько раз начинал бегать, но бросал через неделю-другую, потому что то командировки, то срочная статья, то очередная выпивка с друзьями. Однако с сегодняшнего дня – железный режим! Две пробежки в день – утром и вечером. Тем более что это так клево – чувствовать себя снова в кроссовках, в майке, молодым!
Вперед! Июньская ночная прохлада уже настоялась на запахах подмосковных лесов, а Можайское шоссе пусто после полуночи – сам Бог велел бегать в такую погоду и дышать полной грудью. И вообще ночь принадлежит молодым и сильным. Не зря в черных массивах спящих домов желтыми квадратами полыхают только окна студенческих общежитий – там, конечно, неистовый секс и истовая зубрежка накануне летних экзаменов. Господи, а ведь жизнь прекрасна! Утром, когда он сдал документы узкогубой, в сером кителе инспекторше ОВИРа, он, выйдя из райотдела милиции, вдруг почувствовал огромное облегчение, почти освобождение, почти свободу! Во-первых, кончились эти круглосуточные терзания «ехать – не ехать». А во-вторых, оказалось, что, подав документы, вы вдруг ощущаете огромную гордость за свой поступок.
Словно вы сами, добровольно пришили себе на грудь желтую звезду и геройски вышли на Унтер ден Линден 1940 года. Во всей России такое же чувство испытали, наверно, только семь русских диссидентов, когда на Красной площади подняли плакаты протеста против уничтожения танками Пражской весны. О, конечно, то были герои – не нам чета! Но с другой стороны, разве каждый еврей, подавший на эмиграцию, не плюнул тем самым в лицо всей этой великой Империи с ее танками, спутниками, бесплатной медициной и лучшим в мире балетом?
Выйдя из ОВИРа, каждый еврей гордится собой так, словно он, как та семерка, тоже вышел на Красную площадь. Теперь, говорит он мысленно тем же ментам, перед которыми всего пару часов назад втягивал голову в плечи, теперь вы можете делать со мной что хотите! Вы можете выбить мне зубы, надеть наручники и отправить в Сибирь, как вчера вы отправили Анатолия Щаранского, – но я уже не ваш, не советский, не раб КПСС!
И еврей дерзко, с вызовом смотрит этим ментам в глаза и впервые за весь день обменивается со своими товарищами по очереди родственной улыбкой…
* * *
Да, думал Рубинчик на бегу, странную метаморфозу делает с людьми ОВИР. После него обретаешь непривычную и – что греха таить – даже страшную свободу оторванности от всего – и от СССР, и от Запада. Наверно, в космосе человека охватывает такая же эйфория и такой же страх освобождения от земного притяжения.
Тут Рубинчик стал крутить и развивать эту мысль. Все люди, диктовал он себе на бегу, рождаются под атмосферным давлением в 763 миллиметра ртутного столба и всю жизнь таскают на себе этот столб, как горб. Но в Империи по имени «СССР» на каждого человека, даже ребенка, помимо земного притяжения и атмосферного столба, постоянно, как второй горб, давит ВЕЛИКАЯ СИЛА «родной Коммунистической партии», ее НЕУСТАННАЯ ЗАБОТА, ее САМАЯ ПРОГРЕССИВНАЯ идеология и ее ВСЕПОБЕЖДАЮЩЕЕ учение марксизма-ленинизма…
Это давление Рубинчик обнаружил даже в родильном доме, когда 12 апреля 1961 года, в день полета Юрия Гагарина, помчался туда из редакции искать матерей, назвавших своих новорожденных Юриями. В операционной на стене висел портрет Ленина, и Владимир Ильич, прищурившись, смотрел прямо в распахнутые ноги роженице, встречая своей знаменитой «доброй улыбкой» каждого нового младенца. Да, мысленно писал на бегу Рубинчик, в СССР отцов не пускают не только в операционную комнату, но даже в роддом, и, таким образом, первых в своей жизни мужчин дети видят там на портретах – дедушку Ленина и дедушку Брежнева – еще до того, как увидят лицо отца! А в детских садах и в школах к этому иконостасу святых прибавляются дедушка Устинов, дедушка Громыко, дедушка Андропов и все остальные члены нынешнего Политбюро. И даже дома вы не можете произнести вслух то, что вы думаете об этих членах, потому что ребенок может повторить это в детском саду, и тогда…
О, одного неосторожного слова вашего ребенка будет достаточно, чтобы из детского садика позвонили в райком партии, а из райкома – в КГБ. И – все, ваша карьера рухнула, как конь от подсечки…
Но теперь Рубинчик сбросил этот второй, советский, горб. Вот уже три недели он не ходит на работу в редакцию и не пишет никаких статей. Теперь он зарабатывает колесами – «левачит» по Москве на «жигуленке», который подарил ему тесть три года назад, когда получил Государственную премию и купил себе «Волгу».
Правда, поначалу работа «леваком» и смятые бумажки, которые совали Рубинчику пассажиры, бесили и унижали его. Особенно когда случалось возить чернокожих студентов Университета имени Лумумбы или прыщавых шестнадцатилетних московских подростков. И те, и другие, сев в машину, тут же «тыкали» ему, закуривали и начинали лапать на заднем сиденье своих девчонок. Конечно, он не таксист, и он мог не брать ни африканцев, ни проституток. Но он воспитывал себя и брал их безотказно. Потому что там, в США – он знал это по передачам «Голоса Америки», – десятки бывших советских журналистов, учителей и прочих гуманитариев не находят себе никакой работы, кроме такси.
Это тебе не статьи писать! – издевался Рубинчик сам над собой, крутя баранку под пьяный мат и визг на заднем сиденье. Что с того, что он никогда не славил советскую власть в своих статьях, а даже позволял себе критиковать ее «отдельные недостатки»? Оказывается, умолчание главного и было частью давления, неписаным договором между ним, журналистом, и властью. И – что удивительно! – раньше, до подачи, живя в этой херне – соцдействительности, плавая в ней с детства, как рыба в воде, Рубинчик не очень-то и страдал. Так астматики, живя всю жизнь в сыром климате, привыкают дышать только верхней частью легких, хватают воздух часто и мелко и – живут, работают, детей рожают! Но только попав в сухой климат Аризоны, пустыни Негев или Заполярья, они понимают, что такое дышать на самом деле, полными легкими.
Сейчас, на ночном шоссе, по которому лишь изредка проносились «Волги» и «Жигули», Рубинчик, даже чувствуя, что легкие еще забиты никотином, дышал в полном смысле этого слова. И как легко все случилось, как просто! Два месяца он изводил себя, страшась заговорить с женой об эмиграции. И от этого даже дома стал реже бывать, уезжал в командировки, благо должность разъездного корреспондента давала к тому неограниченные возможности. В редакции, во всю стену кабинета, который Рубинчик делил еще с тремя спецкорами, висела огромная карта Советского Союза, и каждый из них цветными флажками отмечал на этой карте маршруты своих поездок. У Рубинчика были красные флажки, но только он один знал, что каждый его флажок был еще и тайным маяком женственности, который он зажег в темном море российской сексуальной безграмотности. Там, на этих маяках, его ждали, на него молились и его носили в душе, как Бога. О, конечно, он понимал, что те, кому он открыл мир секса, не хранили ему физическую верность. Но ведь он и не требовал этого. Новые Ярославны и Василисы, отмеченные его выбором, должны были стать апостолшами его Церкви Любви и нести свои знания дальше, учить этому русских мужчин, а те – других женщин… Но если бы он явился к этим апостолшам еще раз, если бы позвонил, прилетел, пришел – они бросили бы любого, даже мужа и детей, чтобы рухнуть перед ним, Первым Мужчиной, на колени и еще раз испытать то, что хранится в их крови и теле, как гул и звон Божественного Колокола.
