Возможно, некоторые студенты лицея имамов-хатибов что-то и планировали и собирались испортить всем наслаждение от спектакля, но пока их не так уж боялись.
А Фунда Эсер продолжала свою работу, как домохозяйка, для которой стирка стала удовольствием, что мы часто видим в рекламе. Через какое-то время она вытащила мокрый черный чаршаф из таза и показала его зрителям, развернув как флаг и сделав вид, что собирается повесить на веревку. Под изумленными взглядами толпы, пытавшейся понять, что происходит, она подожгла с краю черный чаршаф зажигалкой, которую вытащила из кармана. На мгновение наступила тишина. Слышались шорох и потрескивания языков пламени, объявших чаршаф. Весь зал осветился странным и пугающим светом.
Многие в ужасе вскочили.
Этого никто не ожидал. Испугались даже самые неуступчивые сторонники светской жизни. Когда женщина бросила охваченный огнем чаршаф на пол, некоторые испугались, что огонь перейдет на пол сцены, которому было сто пятьдесят лет, на грязный заплатанный бархатный занавес, сохранившийся со времен самых богатых лет Карса. Однако большинство присутствующих в зале охватил ужас, потому что они ясно почувствовали, что стрела была выпущена из лука. Теперь могло произойти все.
Среди студентов лицея имамов-хатибов раздался шум, грохот. Слышались крики: "Позор!", "Долой!", гневные возгласы.
— Безбожники, враги религии! — прокричал кто-то. — Безбожники-атеисты.
Передние ряды все еще пребывали в растерянности. Тот же одинокий и смелый учитель встал и сказал: "Замолчите, смотрите спектакль!", но его никто не слушал. Подул ветер тревоги, когда стало понятно, что возгласы "Долой!", крики и скандирование не прекратятся и что инцидент разрастается. Начальник здравоохранения области доктор Невзат тут же поднял своих сыновей в пиджаках и галстуках, дочь с косичками и свою жену, одетую лучше всех, в платье из крепа цвета павлиньего пера, и направился к выходу. Торговец изделиями из кожи Садык-бей, из старых зажиточных людей Карса, приехавший из Анкары, чтобы посмотреть, как обстоят его дела в городе, и его друг-одноклассник по начальной школе, член Народной партии, адвокат Сабит-бей поднялись вместе. Ка увидел, что страх охватил передние ряды, но в нерешительности остался на своем месте, так как боялся, что из-за грохота забудет стихотворение, которое держал в памяти и все еще не записал в зеленую тетрадь, но уже подумал подняться. К тому же ему хотелось уйти из театра и вернуться к Ипек. В то же время к сцене приблизился Реджаи-бей, начальник Телефонного управления, к знаниям и манере поведения которого весь Карс испытывал уважение.
— Дочка, — проговорил он. — Нам очень понравилась ваша пьеса, защищающая идеи Ататюрка. Но теперь пусть она закончится. Сморите, все волнуются, и народ разбушевался.
Брошенный на пол чаршаф быстро погас, и Фунда Эсер сейчас читала в дыму монолог, которым автор пьесы "Родина или чаршаф", полный текст которой я найду впоследствии среди изданий Народных домов, вышедших в 1936 году, гордился больше всего. Автор пьесы "Родина или чаршаф", которого я нашел в Стамбуле через четыре года после описанных событий в возрасте девяноста двух лет все еще очень крепким, рассказал мне, одновременно ругая скакавших по нему проказливых внуков (в основном мальчиков), как в этом месте пьесы (он ничего не знал о постановке в Карсе и тамошних событиях), которая, к сожалению, была забыта в ряду других его произведений ("Едет Ататюрк", "Пьесы Ататюрка для лицеев", "Воспоминания о нем" и т. д.), в 1930-х годах лицеистки и служащие аплодировали стоя, со слезами на глазах.
А теперь от восклицаний, угроз и гневных выкриков студентов лицея имамов-хатибов ничего не было слышно. Несмотря на то что передние ряды зала испуганно и виновато молчали, мало кто мог расслышать слова Фунды Эсер. Нельзя сказать, что хорошо было слышно, почему рассерженная девушка сожгла свой чаршаф; и что главная ценность не только людей, но и всей нации заключается не во внешнем облике, а в духовном содержании, и что теперь всем необходимо стремиться к европейским ценностям вместе с цивилизованными и современными нациями, освободившись от чаршафа, платка, фески и чалмы, которые повергают во тьму наш дух и являются символом отсталости; но гневный ответ, прозвучавший с задних рядов, был услышан во всем зале.
— Ты тоже беги голяком в свою Европу, голяком беги!
Смех и одобрительные хлопки раздались даже из передних рядов зала. Это повергло сидевших впереди в разочарование и еще больше испугало их. В этот момент Ка вместе со многими другими людьми поднялся со своего места. Каждый что-то говорил, задние ряды гневно кричали, некоторые, продвигаясь к двери, пытались смотреть назад, а Фунда Эсер все еще читала монолог, который мало кто слушал.
18
Не стреляйте, ружья заряжены!
Революция на сцене
Затем все произошло очень быстро. На сцене показались двое грубых "мракобесов в тюбетейках", с окладистыми бородами. В руках у них были ножи и веревки, и по всему их виду было понятно, что они хотели наказать Фунду Эсер, бросавшую вызов повелениям Аллаха, снявшую и сжигавшую свою накидку.
Схваченная ими Фунда Эсер, чтобы спастись, изогнулась в дразнящем полусексуальном движении.
Она вела себя не как героиня просвещения, а как "женщина, над которой надругались", что она часто изображала на гастролях в провинциальных театрах. Она привычно склонила голову, словно жертва, но ее умоляющие взгляды, взывающие к их мужским качествам, не вызвали, как она ожидала, никакой реакции. Один из "бородатых мракобесов" схватил ее за волосы и бросил на пол, а другой движением, напоминавшим героев картин эпохи Возрождения, например жертвоприношение Авраамом своего сына, приставил к ее горлу кинжал (это был актер, который только что играл ее отца, наспех наложивший грим бородатого мракобеса). Во всей этой сцене было много позаимствовано из тех страшных представлений о "восстании реакционеров и сторонников введения шариата", распространявшихся среди европеизировавшихся интеллигентов и служащих в первые годы республики. Первыми, вместе с пожилыми служащими на передних рядах, испугались немолодые консерваторы, сидевшие позади.
Двое "ревнителей шариата" вместе с Фундой Эсер стояли, не шелохнувшись и не меняя свою величественную позу, ровно восемнадцать секунд. Толпа в зале в это время разбушевалась, и позднее многие жители Карса, с которыми я говорил, рассказали мне, что эти трое стояли, не двигаясь, гораздо дольше. Студентов лицея имамов-хатибов взбесило не только показное уродство "набожных мракобесов", поднявшихся на сцену, не то, что они были плохими, не то, что каждый из них был карикатурой, и не то, что изображались страдания той, кто снимала чаршаф, а не девушек, носивших его. Они почувствовали, что вся пьеса является смело инсценированной провокацией. И в ответ на происходящее они дали выход своему гневу, кричали и кидали на сцену куски апельсинов, напольные подушки, при этом понимая, что все сильнее застревают в этой провокации, рассчитанной на них, и от безысходности злились еще больше. И поэтому невысокий и широкоплечий студент последнего курса по имени Абдуррахман Оз (его отец, спустя три дня приехавший из Сиваса забрать тело своего сына, попросил записать его настоящее имя), у кого был самый большой опыт в политике, попытался успокоить своих друзей, заставить их замолчать и сесть на свои места, но у него ничего не вышло. Аплодисменты и крики любопытных из других частей зала придали еще больше смелости разгневанным студентам. Гораздо важнее было то, что молодые исламисты, до тех пор бездействовавшие в отличие от соседних с Карсом областей, тем вечером впервые могли заставить всех услышать свои смелые и слитые воедино голоса и с изумлением и радостью видели, что им удалось породить страх среди государственных чиновников и военных, сидящих впереди. А сейчас, когда телевидение показывало происходящее на весь город, они уже не могли отказаться от удовольствия продемонстрировать свою силу. Впоследствии все забыли, что за быстро усиливавшимися шумом и криками, стояло также и обычное желание развлечься. Я множество раз смотрел запись и видел, что некоторые студенты даже смеялись, выкрикивая ругательства и девизы, а аплодисменты и выкрики, придавшие им смелости, исходили от обычных граждан, желавших немного повеселиться в конце непонятного «театрального» представления и дать понять при этом, что им стало скучно. Я слышал слова тех, кто говорил: "Если бы передние ряды не начали волноваться, слишком серьезно восприняв этот пустой шум и крики, не произошло бы ничего из того, что случилось потом", а также тех, кто говорил, что "высокопоставленные служащие и состоятельные люди, которые через восемнадцать секунд в ужасе ушли, на самом деле знали, что произойдет, а поэтому они вместе со своими семьями удалились", "что все было заранее спланировано в Анкаре".
