— Что это значит: вон те дерерья и горы вон там — не волшебные, а реальные? — вопил я, показывая в раскрытую дверь.
— Что? — переспрашивали они.
— Это значит, что вон те деревья и горы — не волшебные, а реальные.
— Да?
Тогда я говорил:
— Что это значит: вон те деревья и горы — вовсе не реальные, а просто волшебные?
— Ох, прекрати.
— Это значит, что те деревья и горы — вовсе не реальные, а просто волшебные.
— Да какие же они, черт побери?
— Что это значит: что ты спрашиваешь, да какие же они, черт побери? — не унимался я.
— Ну, что?
— Это значит, что ты спрашиваешь, да какие же они, черт побери.
— Ох, иди и засунь голову себе в спальник, а еще лучше — притащи-ка мне чашку горячего кофе. — Я постоянно варил на печке большие котелки кофе.
— Ох, да кочумайте, — вопил Уоррен Кафлин. — Колесница сносится!
Однажды днем я сидел с какими-то детишками в траве, и они спросили меня:
— Почему небо голубое?
— Потому что оно — голубое.
— Нет, я хочу знать, почему небо голубое.
— Небо голубое, потому что ты хочешь знать, почему оно голубое.
— Сам дурак, — сказали они.
Вокруг всегда околачивалась какая-нибудь ребятня: они швыряли камни на крышу нашей избушки, поскольку считали ее заброшенной. Как-то раз, когда у нас с Джафи жил черный как смоль котенок, они подкрались к двери, чтобы заглянуть внутрь. Только собрались они приоткрыть ее, как я распахнул ее изнутри с черным котом на руках и произнес зловещим шепотом:
— Я — призрак.
Они ахнули, посмотрели на меня и сказали:
— Ага. — И вскоре были уже на другой стороне холма. Больше кидаться камнями они не приходили. Наверняка подумали, что я колдун.
Мы планировали устроить большой прощальный вечер за несколько дней до отплытия парохода Джафи в Японию. Идти туда он должен был японским сухогрузом. Это обещало стать грандиознейшей балёхой всех времен: вылиться из гостиной Шона с радиоаппаратурой прямо во двор с костром, растечься вверх по склону и даже перелиться на другую сторону. Мы с Джафи вечеринками уже пресытились и ожидали новую без особого восторга. Но прийти должны были все: все его девчонки, включая Психею, поэт Какоэтес, Кафлин, Алва, Принцесса со своим новым дружком, даже директор Буддистской Ассоциации Артур Уэйн с женой и сыновьями, даже отец Джафи, разумеется — Бад и неопределенные парочки отовсюду на свете: они приедут со своим вином, едой и гитарами. Джафи сказал:
— Мне уже надоели все эти пьянки. Как по части нам с тобой после попойки сняться по тропам округа — она все равно будет идти несколько дней, а мы возьмем рюкзаки и сходим в лагерь на Потреро-Медоуз или к Лорел-Деллу.
— Хорошо.
Тем временем как-то днем на сцене появилась сестра Джафи Рода со своим женихом. Она собиралась выходить за него в доме отца Джафи, в долине Милл-Вэлли, с большим приемом и всеми делами. Сонным полуднем мы с ним сидели в хижине, как вдруг в дверях возникла она — гибкая, светловолосая и хорошенькая, со своим прилично одетым женишком из Чикаго.
— Хоо! — заорал Джафи, подпрыгнув, страстно обхватив ее руками и расцеловав; она ответила ему от всего сердца. Нужно было слышать, как они разговаривали! — А с твоим мужем будет хорошо трахаться?
— Еще бы — сама выбирала, ты, зануда.
— Пусть только попробует плохо вести себя в постели: если что — сразу зови меня.
Затем, понта ради, Джафи запалил печку и сказал:
— Вот как мы делаем в настоящих горах на севере, — и бухнул в огонь слишком много керосина — правда, успел отбежать в сторону и подождал, что произойдет, как маленький шалун: и — бррумм! — в печке с рокотом все внутри взорвалось, и я видел, как взрыв отдался во всей избушке. В этот раз ему чуть-чуть не хватило. Потом он сказал ее несчастному жениху: — Ну, а ты знаешь какие-нибудь хорошие позиций для брачной ночи? — Бедолага только-только вернулся со службы в Бирме и пытался что-то рассказать о стране, но не мог воткнуть и слова. Джафи был разозлен не на шутку и ревновал. Его пригласили на торжественный прием, а он ответил:
— А можно прийти нагишом?
— Как захочешь, только приходи.
— Я это все уже вижу: чаша с пуншем, всякие дамочки в летних шляпках, сердечно-цветочная органная музыка из колонок, и все промакивают глаза, потому что невеста так прекрасна. Ради чего ты хочешь с потрохами влезть в средний класс, Рода?
Та ответила:
— Ах, да мне плевать — я хочу зажить по-настоящему. — У ее жениха было много денег. Он, на самом деле, был славный малый, и я его от души пожалел: он сидел и улыбался в течение всего этого.
Когда они ушли, Джафи сказал:
— Она не проживет с ним больше полугода. Рода — еще та оторва, она уж лучше в джинсы влатается и стопом поедет, чем станет рассиживать по чикагским апартаментам.
— Ты ее очень любишь, правда?
— Чертовски правда, я сам должен был бы на ней жениться.
— Но ведь она твоя сестра.
— Да мне надристать. Ей нужен настоящий мужчина — такой как я. Ты просто не знаешь, какая она дикая, ты с нею в лесах не рос. — Рода была очень милой — жалко только, что приехала с женихом. Из всего этого столпотворения женщин я себе еще ни одной не присмотрел — не то, чтобы я слишком сильно уж старался, но иногда было одиноко видеть, как все парочками отваливают и хорошо проводят время, а мне остается свертываться калачиком у себя в спальнике в кустах роз, вздыхать и презрительно фыркать. Мне оставалисъ лишь вкус красного вина во рту да поленница дров.
Но затем в оленьем питомнике я находил что-нибудь вроде дохлой вороны и думал: вот хорошенькое зрелище для чувствительных глаз человеческих, а всё — от секса. И снова выкидывал секс из головы. Пока будет светить солнце — мигать и сиять снова, — мне будет довольно. Я буду добр, буду пребывать в одиночестве, я не стану никуда тыкаться — буду отдыхать и буду добрым. «Сострадание — вот путеводная звезда, — сказал Будда. — Не спорь с властями или с женщинами. Проси. Будь кроток.» Я написал прелестное стихотворение, адресованное всем, пришедшим на вечеринку: «Под вашими ль веками — войны и шелк… но нет там святых, все ушли, чтоб быть в безопасности с другими». Я и в самом деле считал себя каким-то сумасшедшим святым. Это основывалось на том, что я говорил себе: «Рэй, не гоняйся за киром, не гоняйся за бабьим возбуждением, не болтай много, сиди в своей избушке и наслаждайся естественным взаимоотношением вещей как они есть,» — но осуществить это было трудно: каждые выходные к нам на горку поднимались всякие хорошенькие щлюшки и даже оставалисъ на ночь. Однажды красивая брюнетка все-таки согласилась пойти со мною наверх, и мы остались в темноте на моей дневной циновке, когда дверь неожиданно распахнулась и внутрь, танцуя и смеясь, ввалились Шон с Джо Мэхони: они нарочно злили меня… или же в самом деле поверили в мою аскезу и уподобились ангелам, снизошедшим, дабы отогнать прочь дьяволицу. Им это и впрямь удалось. Временами, когда я сильно напивался и улетал, сидя по-турецки посреди этих безумных дебошей, ко мне на самом деле приходили видения святых и пустых снегов прямо у меня под веками, а когда я открывал глаза, то видел всех своих хороших друзей: они сидели вокруг и ждали, когда я им все объясню; никто ни разу не счел мое поведение странным — оно было довольно естественным среди буддистов; и объяснял я им что-то, открывая глаза, или нет — их все удовлетворяло. Фактически, весь этот сезон меня просто захлестывало желание закрывать в компании глаза. Девчонки от этого, я думаю, приходили в ужас:
— Зачем он постоянно сидит с закрытыми глазами?
Крошка Праджна, двухгодовалая дочурка Шона, подходила и тыкала пальчиком мне в закрытые глаза, говоря при этом:
— Буба. Хак! — А иногда, вместо того, чтобы сидеть и чесать в гостиной языком, я предпочитал брать ее с собою в маленькие волшебные прогулки по двору, и мы гуляли, держась за руки.
Что же до Джафи, то он был доволен всем, что бы я ни делал, но при одном условии — если я не даю маху, вроде того раза, когда у меня начала коптить керосиновая лампа от того, что я слишком высоко выкрутил фитиль, иди когда я недостаточно хорошо наточил топор. В таких случаях он бывал весьма суров:
— Тебе следует научиться, — говорил он. — Черт возьми, единственное, чего я терпеть не могу, — это когда что-нибудь делают неправильно. — Поразительно, какие ужины он варганил из своей части продуктов на полочке — из всяких травок, сухих корешков, которые покупал в Китайском Квартале: всего понемножку, с соевым соусом, и все это вываливалось сверху на свежесваренный рис и было восхитительно вкусно, когда ешь палочками. И вот мы сидели в сумерках под рев деревьев, не закрывая широко распахнутых окон — а холодно — и уминали вкуснющие домашние китайские блюда. Джафи знал, как на самом деле надо обращаться с палочками, и энергично набивал себе рот. После я иногда мыл тарелки и уходил помедитировать на свою циновку под эвкалипты, а в окне избушки виднелся бурый отсвет керосинки Джафи — там он сидел, читал и ковырялся в зубах. Временами он подходил к двери и орал:
