– Этого не может быть. Я же видел себя со стороны.
– Где?
– В зеркале! И на видеопленке…
– Все зеркала искажают то, что отражают. А видео– и кинопленка – тем более. Стопроцентно подлинным бывает только взгляд мертвого человека на себя живого. Он выявляет конечную истину. В этом его мука и один из самых страшных страхов на всяком Страшном суде… А про зеркала ты вообще зря. Всякий мужчина, подходя к зеркалу, заранее приосанивается, расправляет плечи и имитирует взгляд сокрушителя миров. Супермена. Оставшись таким в собственной памяти, он отворачивается и становится самим собой…
– Если бы я был таким напыщенным кретином, кто-нибудь из близких людей наверняка сказал бы мне об этом.
– Сказал бы? Какими, например, словами?
– Ну не знаю… «Веди себя естественно». «Будь проще». «Ты смотришься ненатурально».
– А может быть, тебе такое неоднократно говорили? Но ты сразу забывал? Может быть, сказать такое было некому? Может быть, ты удалил от себя всех, кто был готов сказать тебе это? Может быть, ты вел себя так, что никто из твоих близких просто не посмел ни разу сказать тебе, что ты безобразен?
Матвей понял, что не хочет ничего отвечать. Его переполнял стыд. Потрясенный, он смотрел на самого себя, находясь как бы совсем рядом, в каких-нибудь пяти метрах, и видел несуразного субъекта с незначительной физиономией начинающего притоносодержателя. Напряженный и бледный, субъект двигался поспешно, опустив голову и подергивая тощеватыми острыми плечами; какая-либо гармония в облике отсутствовала напрочь, не говоря уже об одежде. Дорогие часы болтались на тонком волосатом запястье, галстук – неуместно яркий – сбился набок. На желтых ладонях хорошо различались мельчайшие капельки пота. Ногти были обкусаны. Вот субъект вытащил из пачки сигарету, хищно прикусил мундштук и закурил. Глубоко затянувшись, он постоял несколько секунд с бессмысленным выражением лица, затем шмыгнул носом, кашлянул, сплюнул, шумно почесал красную шею с пламенеющими на ней, пониже кадыка, двумя крупными прыщами, и засеменил к своему автомобилю – столь же аляповатому, как его владелец. В глазах субъекта, под припухшими от недосыпания серыми, с примесью фиолетового, веками, плескалась смесь дурных подозрений и неблагородных забот. Подбородочек то вздергивался высоко вверх, как бы в мгновенном припадке гордости, то отвисал безвольно, когда субъект снова и снова задумывался о чем-то, что его беспокоило.
Весь он был беспокойный, мелко суетливый. Явно несчастный. Придавленный грузом одному ему известных проблем. И шагал, слегка подшаркивая по горячему асфальту, едва не шатаясь от усталости. Хотя нес в своем кейсе не что-нибудь, а свои собственные деньги, весьма внушительную сумму…
– Я вспомнил, – сказал Матвей. – Здесь просто выбран неудачный момент. Я выхожу из банка. Там лежат… лежали мои деньги. В общем… то, что в портфеле, я несу… нес отдавать. Старый должок…
– Какой должок? Какой банк? Думаешь, в другие моменты ты выглядел иначе? Выбери сам. Назови дату, время. Посмотрим вместе.
– Любой момент жизни?
– Любой.
– Значит, вся моя жизнь зафиксирована?
– Абсолютно вся. Миг за мигом. Ты же говорил, что читал священные книги.
– Библию.
– И в Библии, и в Коране ясно сказано, что фиксируется каждый шаг. Ангел за правым плечом отмечает добрые дела, ангел за левым плечом – дурные, третий ангел записывает все произнесенные слова, ибо слова и поступки есть одно и то же…
Матвей осторожно спросил:
– И много за мной… дурного?
– Изрядно.
– Я – грешник, да?
– В общем, да. А ты надеялся на что-то другое?
– Не знаю… Я хотя бы никого не убил. Не ограбил. Не желал жены ближнего, в конце концов…
– При чем тут жены ближних? Ты вообще желал чего-нибудь, кроме денег?
– Ага! – заорал Матвей торжествующе. – Денег!!! Да, желал!!! В этом что, есть что-то плохое? Что-то позорное? Непотребное? В этом, значит, мой грех? Как раз к этому я был готов! К разговору о деньгах! Я к таким разговорам всегда готов! Давай, запускай свой суд, страшный он там или какой еще! Тоже мне, грех нашли – денег хотеть! Как хоть оно называется? Алчность, да? Служение мамоне?
– Не так высокопарно. Кто ты такой, чтоб удостоиться служить мамоне? Для твоего персонального греха в православном христианстве есть хорошее определение: «скверноприбытчество». Хорошее слово. Исчерпывающее. Конкретное.
Матвей задохнулся.
– Так в чем же мой грех? Деньги хороши не сами по себе! Деньги – это безопасность! Это возможность отгородить себя и близких от ужасов этого мира!
– Того мира.
– Что?
– Не этого мира, а того.
– Того, этого – что вы меня путаете? Что вы можете знать о том мире? У вас тут ни ушей, ни глаз – ничего нет! А еще судить меня собрались! Вы вот тут мне про инсульт рассказывали, пугали горестями, которые могли бы мою жену постигнуть… На такой случай и нужны деньги! Не красивую жизнь хотел купить я, а настоящую! Безопасную! И самое главное – как же дети? Как быть с ними? Как я выращу своих детей, не имея денег?
– У тебя нет детей.
– Могли бы быть!
– Что ж ты их не родил?
– Не успел!
– Опомнись, глупец! – загрохотало внутри Матвея и вокруг него. – Дерзкий словоблуд! Запутавший сам себя, кого ты хочешь запугать?! Ты утверждаешь, что умер в погоне за деньгами для своих детей, которых еще не родил?! Что за опасный бред?! Что за бесовское извращение? Ты рожден, чтобы превратить мир в цветущий сад! Построение рая – вот цель изгнанных из него! А что сделал ты? Облагородил ли хоть один кубический метр пространства? Воздвиг ли храм? Вырастил ли плод? Родил ли потомство? Что осталось после тебя, прожившего целых тридцать девять лет? Четырнадцать тысяч раз ты видел, как встает солнце, освещая тебе твой путь, – а куда ты пошел?
– А что, – осторожно спросил Матвей, – обязательно надо было куда-то идти?
– А разве нет?
– Нет, – тихо ответил Матвей, собравшись с духом, а когда собрался, то подумал, что настоящий смысл выражения «собраться с духом» поймет только тот, кто сам обратился в бестелесный дух. – Все не так. Облагородить пространство? Нет проблем. Но где я его возьму? Кто мне его предоставит? Чье оно должно быть, чтобы я его облагораживал? Разве не мое собственное?
– Неважно.
– Важно! В детстве я успел побыть пионером. Застал времена Советского Союза. Меня учили, что цель человечества заключается в построении мира, где все бесплатно, царства халявы – короче, бля, коммунизма. Там – учили меня – каждый будет халявно иметь столько пространства, сколько пожелает. Человек, если захочет, допустим, побыть один, всегда сможет улететь на другую планету и там наслаждаться покоем и тишиной. И облагораживать как душе угодно. Ему, опять же на халяву, выдадут для этой цели ракету и керосин. Потом я повзрослел. Строительство коммунизма отменили, ничего не объяснив людям. Оказалось, что ракет мало, керосина не хватает и вообще стоит все очень дорого. Я узнал, что насладиться пространством не так просто. Бывало, найдешь какое-нибудь пространство, только захочешь его облагородить, цветущий сад затеять – а там уже нельзя. Частная собственность… Попробуй покуситься на чужое пространство – на части разорвут! Нет, деньги – не зло! И желать их – не грех. Деньги – это способ установить хоть какой-нибудь порядок в тысячелетней драке за пространство, за территорию. За землю. Никто меня в этом не переубедит! Что хочешь со мной делай! Я прав! Завязывай этот гнилой базар! Сменим пластинку! Да, я жил ради денег! Куда меня – в ад? Давайте в ад!..
– Рано.
– Не понял.
– Успокойся. Не нервничай. Торопиться надо не на старт, а на финиш. Что ты знаешь про ад?
– Ничего определенного.
– Ага. Видишь ли… Когда живой человеческий разум мыслит себе преисподнюю, он думает, что это некое заведение. Там за ребра подвешивают, тут – за языки, за углом – по горло в воде стоят и от жажды мучаются… В результате работы больной фантазии появляются котлы с кипящей смолой или что там еще напридумано… Хотя простая логика подсказывает, что самый страшный ад – это отсутствие всякого ада. И вообще отсутствие чего бы то ни было. Представь себе: умирает грешник, ждет с великим трепетом развертывания событий, суда ожидает, разбора, свидетельств за и против, взвешивания добрых и злых дел – в общем, ожидает он пристального внимания к своей персоне. И вдруг обнаруживает, что ничего не будет. Конец, распад, тупик – и все, ничего больше и дальше. Представь себе это великое разочарование! Это ли не ад?
– Я не понимаю…
– Ты, Матвей, был при жизни твердым человеком. С принципами. Со своей системой ценностей. Знал, что делал и ради чего. Не боишься, что тебя ожидает великое разочарование? Не опасаешься падения своих идолов? Осмеяния своих ценностей?
