До той минуты, когда в доме стали слышны первые утренние звуки, игра шла спокойно, но тут Новенький вдруг с размаху треснул кулаком по чемодану, так что карты подпрыгнули, и чуть не во весь голос выкрикнул:
— Тройка!
И те двое засмеялись:
— Тройка, говоришь?
И опять он:
— Тройка, господа!
И опять они:
— Тройка?
И он:
— Тройка, сукины дети, тройка!
К тебе будто издалека донеслись крики, препирательства, затем он взял листок с записью очков и подбил итог, тыча пальцем в кривые нарисованные карандашом кружочки, — получалось, что нужное число уже есть.
И опять все стихло. Даже не глядя в карты, ты знал: незачем ему было устраивать такой шум, ты вдруг почувствовал, что спину тебе пригревает солнце, и посмотрел на них, на каждого по очереди. С лестницы доносились голоса, и в голове не укладывалось, что сегодняшний день не будет таким же, как все, сегодняшний день, когда вам, может быть, снова позволят подойти к воде; казалось чудовищной фантазией, что через какие-то несколько часов тебя куда-то повезут. Промелькнула мысль, что на улице кто-то уже занимается обычными утренними делами, и от этого только отчетливее выступила вся дикость твоего положения, и еще от мысли, что в городе, несмотря на войну, идет самая обыкновенная жизнь, происходят какие-то мелкие события, всегда неизменные и оттого внушающие спокойствие, дела, на которых никак не сказываются сражения на континенте, процессы, протекающие неторопливо, в столетнем отлаженном ритме, и тебе страшно захотелось бросить карты, да все бросить, наплевать на дурацкие правила, из-за которых ты должен сидеть тут, играть, надо было послать к черту эти непреложные законы, предписывающие, как подобает вести себя мужчине, бросить карты, встать, выйти потрепаться с солдатами, ведь они, простояв всю ночь в карауле, были бы рады минутку отдохнуть. Видно, колючая проволока, и правда, была какой-то магической границей — вдруг вспомнились выстрелы, прогремевшие вчера утром в лагере или где-то поблизости, хлопки, из-за них все ломали себе голову, но так ни к чему и не пришли, лишь ближе к вечеру выяснилось и все поверили, что какой-то сержант стрелял чаек и подбил нескольких паршивых птиц, которым, говорили, моряки из Коричневого дома нарисовали на крыльях свастики; вспомнив это, ты лишний раз убедился, что верить здесь хоть каким-то словам — абсолютно пустой номер.
Потом все пошло быстро — одну за другой ты сбрасывал карты, просто выкладывал в том порядке, в каком держал в руках, и вдруг все закончилось. Выиграли Бледный с Меченым. Бледный, уж конечно, не упустил случая поерничать:
— Благодарю за игру, господа, было весьма приятно!
Меченый взъерошил себе волосы, потом сцепил руки на затылке и с хрустом потянулся:
— Рад буду еще сыграть с вами, господа! — И то же самое: — Было весьма приятно!
А Бледный засмеялся:
— Канада или Австралия?
И Меченый:
— На свете есть места и похуже!
И они замолчали, переглянулись, стали прислушиваться к шагам в коридоре, к топоту ног на лестнице, который вдруг усилился, словно весь дом забегал по этажам.
Ты подумал было, не прозевал ли побудку, но тут она прозвучала, и ты взглянул на часы, — они стояли, на внутренней стороне стекла блестели капельки, — вода попала, когда купались, и Новенький, молча отдав тем двоим их выигрыш, каждому — пачку денег, повернулся к тебе:
— Готов?
И в его голосе прозвучали неприятно доверительные нотки, когда он, еще раз объясняя тебе правила, подчеркнул — выигрывает тот, кто первым откроет туза, и он бесцеремонно напомнил:
— Кто проиграет — поедет.
И, не дожидаясь ответа:
— Готов?
И ты ткнул его кулаком в грудь:
— Заладил, как попугай!
Он поперхнулся, усмешка пропала:
— Я спрашиваю, готов или нет?
И ты смотрел, как он взял карты и начал тасовать — развернул колоду веером, опять сложил, выравнивая, постучал каждым ее ребром по деревянному изголовью кровати, наконец закончил и положил карты на чемодан.
Его руки двигались нарочито неторопливо, хотя все эти фокусы он проделывал, должно быть, в тысячный раз, причем с поразительной виртуозностью, потом он наконец предложил тебе снять, и ты снял, и, снимая, посмотрел на него, и вот теперь он не отвел глаза, но тебе все же показалось, что он тебя не видит, словно его внимание привлекло что-то, находившееся далеко-далеко где-то за твоей спиной, и вдруг тебя поразило — куда подевался разнесчастный паренек, который изливал тебе свое горе, и ты подумал: он же сочинил историю с девушкой, это ясно как день, выдумал, чтобы ты разнюнился, он же сыграл на твоей сентиментальности, чтобы подбить на эту картежную авантюру, не было на свете никакой Рахили, а может, была, и ее действительно забрали два парня в форме, но все прочее, все, что он наплел о своих с ней отношениях, было враньем от начала до конца. И вообще, то, что кто-то мог в него влюбиться, показалось просто немыслимым, — сейчас, когда он сидел тут перед тобой и, почти не скрываясь, подстерегал момент, чтобы смухлевать, и ты подумал, что даже сегодня, пусть время уже упущено, ты не колеблясь защитил бы девушку, а ему велел бы держаться подальше от нее, не то будет иметь дело с тобой, сказал бы, чтоб оставил ее в покое и не смел использовать в своих корыстных целях. Муж матери иногда употреблял слово «гой», говоря о неевреях, и сейчас оно вспомнилось тебе, хотя сам ты никогда в жизни не назвал бы так ни одного человека, — но этот парень был гоем, и он не имел права превозносить Рахиль как святую, каждым звуком своего голоса он бесчестил ее память, и ты обязан был выстоять против него, сколько бы тузов он ни вытащил из колоды и что бы еще ни сделал.
В коридоре на время все стихло, но вскоре шум возобновился, в короткие мгновения тишины ты понял: если проиграешь и должен будешь на утренней поверке занять его место в строю, рассчитывать на то, что обман раскроют, не придется. Без сомнения, дело пойдет быстро, как только наберут нужное количество людей, всем, кроме майора, будет, конечно, наплевать, кто отправится на паром — он или ты вместо него, и когда он взял третью, последнюю пачку денег и переложил ближе к тебе, ты подумал: нет, наверное, до этого все же не дойдет! Ты следил за его пальцами, безумно не хотелось что-то делать, принимать решения, вот если бы просто сидеть сиднем, пока не кончится этот день, и хотелось не думать о том, что часто, очень часто случались подмены, которые оставались незамеченными, а значит, не стоило надеяться, что вас подвергнут тщательной проверке, что перед отправкой личность каждого будет установлена, прежде чем вы покинете лагерь, тем более что во время вашей транспортировки на остров пропал один из почтовых мешков с документами и теперь в бумагах была страшная неразбериха.
— Хватит время тянуть, не поможет!
Ты услышал голос Бледного, но обращался он вроде не к тебе:
— Бери карту! Сумей довести дело до конца, как подобает мужчине!
И Меченый — он отошел к окну и смотрел на улицу — даже не обернувшись к тебе, с издевкой:
— Наш сосунок уже наложил в штаны!
И внезапно пропали все сомнения — ты понял, они подсадные, заманивают тебя, и сказал:
— Вы тоже берите карты и заткнитесь!
И ты удивился — как же не догадался раньше? Ведь только в первый день в той лондонской школе они говорили, что хотят уехать подальше, но потом уже ни словом не упоминали, что мечтают отсидеться где-нибудь на краю света, пока война не кончится, хотя в тот первый день оба трещали об этом не закрывая рта.
Оба промолчали, Новенький тоже ничего не сказал, и тут раздался стук в дверь, ты увидел, что дверная ручка опустилась. Промелькнула мысль — может, надо откликнуться или открыть дверь отмычкой, которую вам отдал Пивовар в обмен на десяток сигарет, может, впустить, кто бы там ни пришел? — ведь тогда разом кончится весь цирк; но было поздно — ты услышал, что эти трое дружно перевели дух. И теперь не осталось ни малейших сомнений — ты проиграешь, они сговорились заранее и только ждали момента, когда путь к отступлению уже будет отрезан. За окном вдруг снова раздался пронзительный крик чаек, и ты почувствовал страшную усталость и дал себе клятву — ты не поедешь, пусть делают что угодно, пусть говорят, что ты нарушил слово чести, угрожают или набросятся втроем на одного, но скорей ты убьешь кого-то из них, но никогда больше, ни разу в жизни не позволишь себя запугать.
Отель «Империал», в котором по приезде в Дуглас я сняла номер на первые два дня, находился на Главной набережной, как раз по центру бухты; в дневнике Хиршфельдера нет прямых, но хватает косвенных подтверждений того, что здание этого отеля было одним из домов, отведенных под размещение интернированных. Судя по дневнику, лагерь занимал как раз те кварталы, где и раньше находились гостиницы или пансионы, которые напропалую старались перещеголять друг друга пышными названиями, а примыкавший к этим домам Касл Мона, здание вроде замка, тщетно силившееся выглядеть каким-то особенным, Хиршфельдер упоминает несколько раз, несомненно, это оно названо в дневнике строением, похожим на средневековую крепость; а на другом краю квартала я и впрямь увидела постройку, облицованную белой плиткой, правда, теперь там был не кинотеатр, а центр досуга — кажется, так это называется, — с игровыми автоматами на первом этаже — как же без них! — и фитнес-клубом на втором. Бальный зал, архитектурный монстр, как его окрестил Хиршфельдер, обнаружить не удалось, но, видимо, от него пошло название «Палас», которое ныне носила длиннющая бетонная коробка, аскетическая постройка шестидесятых или семидесятых годов, сверкавшая огнями в ночной темноте, что бы там ни находилось, скорей всего — очередная гостиница и казино.
