Она ушла в дом.
Почти весь день я провел в своей маленькой крепости. К пяти часам выбора не оставалось, надо было спускаться в большой дом. Флоренс сушила волосы. Ее одежда для вечера была разложена рядом. Я понял, что мы идем вместе, но для пущей уверенности спросил:
— Что я должен надеть сегодня?
— Позвони Ольге Беннет, — проигнорировала она вопрос. — И брось дурить, Эванс. Когда я надеваю короткий костюм, ты — голубой. И раз уж нас позвали отмечать твое выздоровление, почему бы тебе не приложить усилия и быть готовым вовремя?
По пути к Беннетам мы не разговаривали, лишь Флоренс прочитала короткую лекцию:
— Учитывая твое поведение во время болезни, Ольга и Дэйл просто фантастически щедры к тебе, раз решили организовать вечер в твою честь. Дэйл считает тебя одним из своих лучших друзей. Если в округе тебя еще кто и защищает, то это — он. Знаю, знаю, сейчас все это для тебя пшик! Но Ольга — МОЙ лучший друг! Поэтому постарайся быть повежливее. Соберись. И не забывай, что ты идешь в паре со мной.
— В паре?
— Да. Мы ведь разошлись, не так ли? Давай-ка хоть об этом договоримся четко.
Я промолчал.
— Молчишь? Значит, договорились. А теперь посмотрим, как тебе понравится игра в другие ворота.
Конец разговора.
Какое же это страшное словосочетание, подумал я, — «близкий друг»? Я знал Дэйла семнадцать лет, играл с ним в теннис бесчисленное множество воскресений, сидел с ним и Ольгой в ресторане по крайней мере по разу в месяц, но были ли мы близкими друзьями?
Мы встретились сразу после войны, когда «Вильямс и Мак-Элрой» открывала свой офис на западном побережье. Тогда я мог поклясться, что в рекламе я человек временный. Я бегал, закусив удила, кругами в поисках того, что должно было стать моим делом. На пару лет меня увлекли фильмы, думал заделаться киносценаристом. Выглядело это несложно — особенно если перед глазами маячит пример парня, зарабатывающего этим на жизнь.
Не вышло. За те два года я продал только одну вещь — «Красную стрелу», из военного опыта на Филиппинах. Дэйла Беннета, к тому времени новоиспеченного лауреата премии Киноакадемии, подключили мне в помощь, что, как все говорили, большая удача, потому что мне в руки давался шанс научиться искусству у первого человека в этой области. Но у меня было нехорошее предчувствие, — я не бросил рекламный бизнес, а сценарий кропал по ночам. Благо, и сам Дэйл был «совой».
Он был где-то на пяток лет постарше и в процессе работы проявил отеческую заботу о подмастерье. Я, в свою очередь, оставался почтительным учеником, всегда услужливым и полным внимания. Еще с тех пор как я был ребенком — это был единственный способ ублажать того, от кого тебе что-то было надо. Дэйл и я были во всем согласны. Я следил за этим, проглатывая все возражения. Таков был наш договор по работе.
Пять месяцев, и мощные усилия Дэйла увенчались тем, что откровенная слабость «Красной стрелы» выступила во всей полноте. Дэйл почувствовал, что он должен посоветовать спрятать сценарий на полку. В прощальной речи он отметил, что мне еще многому предстоит учиться, особенно в построении сюжета. Больше он не поощрял меня писать. Приводя в порядок свой стол в сценарном отделе, я сказал, что моя рукопись никогда не имела бы шансов на успех. Это сейчас я вижу, что соврал, а тогда…
Моя неудача пробудила в Дэйле теплые чувства ко мне. Мы начинали жить и на беговой дорожке жизни проявили одинаковое рвение. Но вообще-то я с ним ни в чем не обнаруживал одинаковых вкусов: ни в политике, ни в предрассудках, ни в том, какой прекрасный или паршивый день сегодня. Даже Гвен, по его мнению, оказалась малопривлекательной.
Шли годы, мода на сценарии изменилась, а Дэйл продолжал штамповать старые варианты. И в последние годы, при получении достойных контрактов, у него уже появились проблемы. Но трудности мало влияли на его повседневную жизнь, а если влияли, то достаточно странно.
Вечеринка в тот день не имела ничего общего с празднованием моего выздоровления. В действительности он хотел отпраздновать с друзьями махинацию на бирже акций, предпринятую им совместно с некоей компанией, собирающейся выпускать противозачаточные таблетки. Он вошел в пай, купив десять тысяч акций за две тысячи долларов. Неделю назад, когда он решил дать вечеринку «Эдди, ты снова с нами!», их курс давал ему уже 760 тысяч и шел вверх, что (пока на бумаге) позволяло считать его чистую прибыль в три четверти миллиона долларов. Самое странное во всем этом, что в то самое время, когда все вокруг начали понемногу думать о Дэйле как о компиляторе — литературном поденщике, новости о биржевой удаче достигли ушей народа, и Дэйл — снова на коне, как и пятнадцать лет назад, один из самых высокооплачиваемых сценаристов в киноиндустрии.
Я задумался и проехал поворот к Беннетам. Флоренс обратила мое внимание на это с минимумом сарказма.
— Какой у него сегодня фильм? — спросил я.
— Не надо придумывать тему для разговора, — ответила она. — Мы уже на месте.
— Я и не пытаюсь, — солгал я. — Просто интересно.
— Сомневаюсь. Но даже если бы и знала, то не сказала бы. Ольга передала, что для тебя будет сюрприз.
Конец разговора.
Почти все вечера в голливудских кругах заканчиваются коллективным просмотром фильма. Обычно самым свежим, не успевшим пройти по кинотеатрам. Фильм вытягивал конец вечеринки, когда разговоры выдыхались. Войдя в дом, я узнал название сюрприза — «Крик с колокольни» — causa celebris до его выпуска в прокат. Режиссером фильма оказалась некая гора мяса в облике человека, восседающая на софе и читающая проповеди сидящим вокруг слушателям.
Подбежал Дэйл и горячо приветствовал меня.
— Как же долго мы ждали этого дня. Ты и я, — воскликнул он и потащил меня к режиссеру. Лет десять мы с Дэйлом толковали о нем, но знаком я с ним не был. Вблизи он производил впечатление корпуса океанского лайнера, выброшенного на берег.
В первый раз мы с Дэйлом повстречали Хоффа через год после окончания истории с моим горе-сценарием: Дэйл затащил меня на литературную вечеринку, и там я в первый раз увидел его, пьяного и вещающего на всю округу, что американцы — дикари от культуры, что звучало вдвойне сильнее из-за немецкого акцента. В тот вечер его окружали левые интеллектуалы — подпевалы любому его высказыванию. Я пришел домой с невысохшей на губах солью Тихого океана, где я видел, как много парней погибло в войне, которую развязал его соотечественник, и поэтому возненавидел Хоффа с первой секунды. Дэйл, побывавший в 1941 году в Лондоне, готов был убить Хоффа на месте. Он поклялся, что рано или поздно отомстит.
Общий враг сплачивает дружбу цементом. Больше чем все остальное, наши отношения поддерживал нездоровый интерес к Хоффу. Когда я постепенно отошел от Дэйла и начинал забывать про немца, Дэйл звонил и сообщал свежие сплетни про него. Дэйл не забывал недругов.
Еще тогда мы копнули прошлое Хоффа. В 20-х и ранних 30-х он снял несколько милых лент в Германии. Затем, пребывая в полном комфорте и ожидая гитлеровского переворота (слова Дэйла), Хофф эмигрировал в Южную Калифорнию. Там он отдыхал в годы войны. (Я как каторжный мотался из Новой Голландии в Биак, из Таклобана в Лузон. Дэйл зарабатывал под бомбами нашивки.) Хофф выпустил несколько фильмов, но вся его энергия уходила на вечеринки, приемы и переваривание благодарных охов и ахов. Его главным физическим упражнением стало сгибание в поясе. Его окружала стайка загорелых девиц. (Я слушал пиф-паф в Азии, Дэйл — трах-та-ра-рах на Пиккадилли.) Вскоре Хофф утвердился королем сатиров. На многие годы стало считаться обязательным среди местных леди переспать с Готфридом Хоффом. Все это время Дэйл периодически названивал мне и с нескрываемым удивлением передавал детали очередной победы Хоффа. И очень часто, почти всегда, это была очень «чудная» девчонка, из самых-самых ценимых. Хофф, казалось, выбивал только «десятки». Его на диво стабильный успех еще больше оттачивал орудие нашей мести.
Разумеется, Хофф, как многие художники-эмигранты, и не думал после войны возвращаться на родину. «Сукин сын неплохо устроился и здесь! — поведал мне как-то Дэйл. — Дом с тихоокеанским палисадом, пара японских слуг, вышколенных по первому разряду, жена — бессловесная рабыня, из тех, что на вес золота, и все прочее так же. Не мы, а этот скотина Фриц фактически выиграл войну!»
И на этой вечеринке Хофф, как всегда, говорил только о своей жизни, о несправедливостях, сотворенных в этой стране по отношению к его таланту, его работе, к нему самому. Кровяное давление немца было высоким — красное лицо покрывала обильная испарина. Его жена, одетая в маленький черный тент (как еще описать ее туалет, прямо не знаю!), сидела рядом и промокала лоб мужа платком. Она не открывала рта, не улыбалась, не хмурилась. Хофф поглощал все ее внимание.
