Лысенко поднял голову, поправил фуражку.
За спиной его, замерев, стояли представители ста народов, ожидающие всходов зерна. Сразу же за ними начинались плотные цепи ста полков охранения.
Вдалеке, в розоватом степном мареве медленно шёл на цыпочках паровоз.
Чугунные цепочки, разработанные и внедрённые по призыву Кагановича в шестинедельный срок, негромко постукивали по рельсам, вагоны монотонно раскачивались.
— Я отдал судьбу свою в честные руки, — проговорил Яковлев, выходя из здания обкома. — Я жил на земле как поэт и солдат.
Прохоров кивнул:
— Где мудрые деды и умные внуки у государственной власти стоят?
— Да, Женя. — Яковлев закурил, кинул спичку, сощурился на весеннее солнце. — Ничто не забыто. Пусть время торопит. Мне помнятся ранние наши мечты…
— Точно. Когда ещё призрак бродил по Европе и жадно смотрел на живые цветы.
Перешли площадь, двинулись по тротуару.
Яковлев выпустил дым:
— Он шёл, Женя, по окраинам тенью бесплотной. Он в двери стучал у времён на заре… Представляешь, сегодня на солнце зажмурился плотник! Какая в России весна на дворе! И в лонах семейств, и на общих собраньях, на росном рассвете и в сумерках ранних цветёт, поднимается, дышит со мной всё то, что мы сравниваем с весной.
Прохоров улыбнулся, понимающе закивал:
— Конешно, конешно… О чём ещё старый путиловский мастер мечтал в карауле у Смольных ворот.
Вдруг Яковлев хлопнул Прохорова по плечу:
— Смотри! Нагружённая глыбами счастья, Весна по России победно идёт!
Прохоров оглянулся.
Весна шла рядом, вдоль заполненного водой трамвайного пути. Её дырявые боты громко хлюпали, полы линялого пальто были забрызганы грязью.
Лица Весны нельзя было разглядеть из-за наваленных на её плечи и голову чёрных буханок.
Проехавший мимо грузовик обдал Весну грязью.
— Чёрт гнутай… — пробормотала Весна и, крепче обхватив буханки, двинулась дальше.
Рокот самолётов плавно затихал. Давние полёты вспомнил генерал. И увидел лица преданных друзей… Рад он возвратиться к юности своей. Полночь уплывает, близится рассвет. Чудеса бывают и на склоне лет. Вот растаял иней на его висках. Вот он вновь в кабине, а под ним — Москва.
И как прежде снится край родной в снегу…
— Никогда в столицу не пройти врагу! — пробормотал генерал, смахнув с краг капли растаявших висков.
Кабину качнуло, генерал посмотрел через стекло вниз. Пролетели Замоскворечье. Потянулся пригород.
Тень от летящего полка легла на землю. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИН! — ползло по лесным массивам, прудам, дорогам и домам. Все буквы были ровными, интервалы одинаковыми. И только точка отставала от палочки восклицательного знака.
Генерал щёлкнул переключателем:
— Двадцать девятый, я основной, приём.
— Двадцать девятый слушает, приём, — проскрипели наушники.
— Горохов, пизда ушастая, отстаешь на корпус, раскрой глаза!
— Есть, товарищ комполка!
Точка догнала палочку и прилипла к ней.
— Близко, мудак! Куда втюрился, распиздяй!
— Есть, товарищ комполка!
— Сядем — выгоню к ебене матери, будешь картошку возить!
— Есть, товарищ комполка!
Точка отошла от палочки на должное расстояние.
Генерал поправил шлем и, щурясь на солнце, запел «Если завтра война».
Николай Иванович трижды крутанул расхлябанную ручку, прижал к уху трубку и громко зашептал, прикрыв рот рукой:
— Алё! Город? Девушка, соедините меня, пожалста, с отделением НКВД. Да. Да. Конешно, конешно, я не спешу…
Он провёл дрожащей рукой по небритой щеке и покосился на небольшое окошко. За грязным стеклом горел толстый месяц. На облепленном подоконнике желтели высохшие осы.
Николай Иванович вздрогнул, прильнул к трубке:
— Да! Да! Здравствуйте!.. Да, простите, а кто это… дежурный офицер? Товарищ дежурный лейтенант, то есть простите — офицер… это говорят… это говорит с вами библиотекарь деревни Малая Костынь Николай Иваныч Кондаков. Да. Вы извините меня, пожалста, но дело очень, прямо сказать, очень важное и такое, я бы сказал — непонятное. — Он согнулся, быстро зашептал в трубку: — Товарищ дежурный офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло всё до рассвета — дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно, на улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так вот, она то пойдёт на поля за ворота, то обратно вернётся опять, словно ищет в потёмках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать. Да в том-то и дело, что не знаю и не видел, но слышу… Во! Во! И сейчас где-то пиликает! Я? Из библиотеки… Да нет, какие посетители… да. Да! Хорошо! Не за что. Не за что! Ага! Вам спасибо! Ага! До свидания. Ага.
Он положил трубку, достал скомканный платок и стал вытирать пот, выступивший на лбу.
Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском.
Толстый месяц хорошо освещал лепившиеся друг к дружке избы, под ногами хлюпала грязь.
Слева в темноте тоскливо перекликнулись две тягучие ноты, задребезжали басы, и из-за корявой ракиты выплыла одинокая гармонь.
Семеро остановились и быстро подняли правые руки.
Гармонь доплыла до середины улицы, колыхнулась и, блеснув перламутровыми кнопками, растянулась многообещающим аккордом.
В поднятых руках полыхнули быстрые огни, эхо запрыгало по спящим избам.
Гармонь рванулась вверх — к чёрному небу с толстым месяцем, но снова грохнули выстрелы — она жалобно всхлипнула и, кувыркаясь, полетела вниз, повисла на косом заборе.
Один из семерых что-то скомандовал быстрым шёпотом.
Люди в штатском подбежали ближе, прицелились и выстрелили.
Посыпались кнопки, от перламутровой панели отлетел большой кусок, сверкнул и пропал в траве. Дырявые мехи сжались в последний раз и выдохнули — мягко и беззвучно.
Монотонно грохоча, поезд пролетел длинный мост.
За окнами снова замелькал смешанный лес.
Кропотов вышел из купе в коридор, встал рядом с Тутученко. Вагон сильно качало. Сквозняк колыхал накрахмаленную занавеску. Тутученко курил, пуская дым в открытое окно.
— Сквозь леса, сквозь цепи горных кряжей дальше, дальше, дальше на восток… — рассмеялся Кропотов, разминая сигарету.
— Семьдесят стремительных пейзажей за неделю поезд пересёк, — не оборачиваясь, пробормотал Тутученко.
— Да вот уже восьмой рассвет встаёт, — Кропотов зевнул, чиркнул спичкой и, слегка подтолкнув Тутученко, кивнул на соседнее купе, — едет, едет, едет садовод…
— Та я знаю, — отмахнулся Тутученко. — Он везёт с собою на восток коммунизма маленький росток.
Садовод из седьмого купе пил чай вприкуску.
Месяц с лишним он в дороге был. По земле ходил, по рекам плыл. Где на лошади, а где пешком — шёл к заветной цели прямиком.
Он трудился от зари и до зари…
Год проходит, два проходит, три. И стоят среди полярной мглы коммунизма мощные стволы.
Кропотов побывал в тех краях дважды.
В первый раз с делегацией подмосковных ударников, во второй — через три года, против своей воли.
Впервые увиденные саженцы вызвали чувство жалости и желание помочь им. Они едва достигали роста человека, четырёхгранные стволы были тонки, мягкая, словно побеги зелёного горошка, колючая проволока робко курчавилась, шелестела на ветру.
Спустя три года картина изменилась.
Стволы раздались вширь, далеко ушли в бледное северное небо. Колючая проволока перекинулась с одного на другой и уже не шелестела, даже не звенела, а неподвижно застыла, самонатянутая донельзя.
Ночь коротка. Спят облака.
— И лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука, — прошептал лейтенант в кудрявые волосы девушки.
Она сильнее наклонила голову, искоса посмотрела на наполненные ночью окна:
— После тревог спит городок…
Лейтенант выпрямился, крепче сжал её локоть:
— Нам не хватает музыки. А когда я проходил мимо этого странного зала — явно услышал мелодию вальса и сюда заглянул на часок.
Под медленно переступающими туфлями девушки скрипнуло стекло.
— Вам показалось, — тихо проговорила она, — я здесь была одна. Без музыки. Мне надо было протереть картину, — она кивнула на пятиметровый портрет Сталина, — да вы мне не дали… Вошли и испортили рабочее настроение.
Лейтенант улыбнулся, быстро качнул её. Они закружились между разбросанных стульев.
— Хоть я с вами почти не знаком и далёко отсюда мой дом, я как будто бы снова возле дома родного… Вам не кажется это странным?
