— Дождь закончился, — сказала ему Жужа и вернулась в дом.
Тузик, широко расставив мускулистые лапы — Колумб, приближающийся к мнимой Индии, — с интересом обозревал преображенную дождем Вселенную и свой лучезарный лик в глубокой и бесконечной, как Атлантический океан, луже. Воробьи тоже обозревали, и тоже свой лик, не забывая при этом таскать из грязной Христофоровой миски хлеб. Подняв руку в лучших вест-индийских традициях, я нырнул в дом.
Не расставаясь с одеялом, как доблестный рыцарь со своим щитом, Жужа бродила по комнатам. Я вкрадчивым призраком развевался у нее за спиной, ничего не узнавая и пугливо зыблясь. Она с тихой решительностью отворяла дверь за дверью, всматривалась в ороговевшие прелести очередного алькова, словно что-то про себя решая относительно его природы. Осенняя сырость уже просочилась сквозь свои тайные лазейки в комнаты и хлюпала под ногами. Паутина седела по углам волглыми, ажурными прядями. Диваны, стулья, набухший временем и утварью буфет (каждая чашечка — в отдельной бумажной люльке, чайник спеленат по-особому: чепчик и младенчик — отдельно), трескучий и пустобрюхий книжный шкаф, тумбочки, трильяжи — я видел их сквозь снежные громады чехлов ясно, как человек, смахнувший набежавшую слезу.
— Так темно. Ты никогда не открываешь ставни?
— Открываю только у себя в спальне. В той комнате, где ты спала.
— А ты где спал?
— Рядом. На кухне, возле печки.
— А домовых не боишься?
— Они сюда не заглядывают. Здесь и без них нечисти хватает.
Мы были в большой, некогда светлой и шумной комнате.
— А почему вся мебель в чехлах? Прямо саваны какие-то.
— Это нежилые комнаты. Я их не использую.
— Мертвые.
— Может, и мертвые…
— Почему?
— Мне достаточно одной комнаты и кухни.
— Почему?
— Потому что достаточно.
— Ты не очень-то любишь свой дом. Эти комнаты выглядят так, словно их судили и признали виновными.
Я усмехнулся:
— Забавно, но так и есть. А дом этот, по большому счету, вовсе не мой. Я жил здесь в детстве.
— Странно. Обычно люди считают своим домом именно тот, родом из детства. Цветные сны, счастливые призраки прошлого…
— Годы, которые я здесь прожил, были далеко не самыми счастливыми в моей жизни. Призраки здесь с жутковатыми замашками, и показ цветных снов не входит в список их добродетелей. Мой настоящий дом — в центре. Был…
— Почему был?
— Ну, это длинная история. Если коротко — меня оттуда некоторым образом выжили.
— Значит, ты теперь бездомный.
— Да.
Подобрав одеяло, она склонилась над картонной коробкой, провела пальцем по ее пыльному хребту:
— А это что?
— Это книги. Купил с месяц назад и все никак не распакую.
— Полный ящик книг!
— Да, я давно не читал.
— Очень давно, судя по ящику.
Нарисовала смешную рожицу на пыльном картоне, взглянула на меня:
— Можно посмотреть?
— Пожалуйста.
Подоткнув под себя одеяло, Жужа уселась на пол, осторожно оторвала липкую ленту и, запустив обе руки в коробку, зашуршала ее бумажными внутренностями. Свет падал на нее сбоку, из наполовину зрячего окна — свет серый, пыльный, недоверчивый.
— Хочешь, я включу свет?
— Нет, не надо. Ненавижу электрический свет. Электрическая каторга.
Я хмыкнул, прижал плечом карандашную отметку на двери — «Женя, 163 см, 20.07.90» (счастливый призрак прошлого?). Жужа, чуть ли не с головой забравшись в коробку, затеяла там сама с собой бойкую и невразумительную дискуссию.
— «А мистер Оппенгейм наследует землю», «В четыре минуты. Поваренная книга Чарльза Эрроуби». Вот это да! Неужели «Молчальник»! Та-ак. «Потешная гора», «Стол находок». О! «Альбиносы в черном»! Дашь почитать? — Кудлатая голова показалась на поверхности.
— Бери.
— Вэри дякую. Смотри-ка, сколько у тебя всего. Просто глаза разбегаются. Каэйро, Рейс, Кампос… О! «Бог лабиринта»! Ну ты даешь! И откуда только…
Жужа вынырнула с сиреневой книгой в твердом переплете. Прищурилась.
— Комнаты Винсента.
— Ладно, бери своих альбиносов, и пойдем.
Она послушно вернула книгу на место, прикрыла коробку и, подняв отложенных в сторону «Альбиносов», вышла из комнаты. Я посмотрел на карандашную зарубку прошлого, погладил ее и вышел тоже.
Потом я приготовил ей пышную и пенную, похожую на горячее сливочное мороженое ванну и сидел под дверью, вслушиваясь в бормотание — мороженого и начинки, одновременно. От еды Жужа отказалась наотрез: я с трудом навязал ей крепкий до черноты чай и всучил огромное зеленое яблоко.
— Я знаю, ты любишь Гулливерские зеленые яблоки.
— Как всякий уважающий себя лилипут.
— А как же Агата Кристи? Довольно крупная дама.
— А, старушка Агата. Ну, у нее были свои кровожадные, хитрющие лилипуты. Жаль, ты не догадался подать мне мое Гулливерское яблоко прямо в ванну.
— Хватит с меня кровавых историй, — криво улыбнулся я.
— Я тоже сейчас кажусь себе яблоком. Зеленым-зеленым и молодым.
— Как ты сказала? — По спине пробежал ледяной ток. Сердце, разбухая, застучало в висках.
— Зеленым яблоком… А что?
Ну конечно! Теперь я видел его в полный рост: глянцевое, тугое, зеленое яблоко из каменной комнаты.
— Ничего. Вспомнил кое-что. Так что там яблоко?
— Я себя чувствую яблоком после твоей ванны. Знаешь, как в сказке, после купания в парном молоке.
— Ну, тебе и без парного молока вроде еще далеко до старости.
— Нет. Я иногда физически ощущаю, как течет время — сквозь меня, мимо меня, и все впустую, бездарно. Я словно застыла, как эта муха в янтаре. Так ощущают время только старики.
— По-моему, старики вообще его не ощущают. А мушка симпатичная.
— Да, это подарок Бипа.
— Ты ведь… живешь с ним?
— Да. Я с ним живу, — посмотрела вызывающе — как хочешь, так и понимай.
Я прикусил язык.
— Говорят, — как ни в чем не бывало продолжала она, — что, если янтарь бросить в отравленное питье, он становится пепельно-белым. — И покосилась на чашку с чаем. Хихикнула.
— Ну и лицо у тебя. Я пошутила.
Мы устроились на веранде: Жужа, болтая ногой, на подоконнике, я — на полу, сторожить ветер у ее ног. Умытое солнце сочной дыней висело над крышами похорошевших домов. На декоративных, бог знает с каких времен сохранившихся дымоходах чирикали неуемные воробьи. Обманчиво-оживленная шевелюра вишни, рябая, желтая, молодцевато подкрашенная охрой на висках, бодренько и бесполезно звенела засохшими ягодами в проплешинах листвы. Легкий ветерок из открытого окна бегал по Жужиным волосам, стянутым в тугую блестящую гульку. Крыльцо, спрыгнув на тропинку, через пару шагов обрывалось старым садом, бездарно и несправедливо заброшенным. Сверху он напоминал забытую на берегу рыболовецкую сеть, вытащившую на свет божий вместе с водорослями, консервными банками и черепом бедного Йорика золотую рыбку. Ветвистая яблоня, опознаваемая по одиноким блесткам запоздалых плодов, прорастала вдруг лиловой бородой винограда, плавно вливающегося в кусты крыжовника; ладно скроенная слива в слепом экстазе сплелась с обрубком яблони; абрикосы, тоже опутанные вездесущими лапами винограда, заканчивались книзу ниагарской дымкой живучего кудрявого бурьяна. Я не переставал удивляться, какой хаос вокруг себя породил.
— Но это замкнутый круг, неужели ты не понимаешь? Так нельзя. Бежать от всего, что тебе не по вкусу, — не выход. Это трусость, если хочешь знать. И, в конце концов, это неэтично — требовать от мира того, что он не в силах тебе предоставить. Допустим, ты не очень любишь свою работу, допустим, она тебе малоинтересна и от нее подчас…
— С души воротит.
— … мало радости. Может быть, иногда тебе даже хочется биться головой об стенку и выть на луну. Что ж, бывает. Но, несмотря на все это, ты добросовестно выполняешь свои обязанности, без глупых претензий на гениальность и талант, а просто как обыкновенный, хороший…
— Бездарь.
— … специалист. Не вижу в этом ничего плохого. Многие так живут. И ничего.
— Вот именно — ничего. Не вижу смысла в таком существовании.
— Твое хождение по мукам имело тот же результат. Мы живем так, мир так живет, понимаешь? Зачем изобретать велосипед, если все уже до нас и за нас придумано?
— И против нас.
— Согласен, велосипед этот староват и дряхловат, но ковыряться в нем или, еще хуже, изобретать очередной — глупо и небезопасно. Да, не все занимаются тем, что им виделось в сладкой дымке юности, не все любят свою работу. Да, многие тянут лямку, годами просиживают штаны и покрываются пылью, ну и что? Есть, конечно, фанатики своего дела, их очень мало, но так было всегда. И это хорошо. Потому что представь: каждый занимается тем, что ему небезразлично, к чему у него душа лежит, талант, божья искра и прочая чушь, все счастливы, все незаурядны. Ok. Но кто в этой идиллии метет улицы, продает арбузы, копается в нашем дерьме?
