Анджали, повернув руку ладонью вверх, как это показывалось на фотографиях, ввела Нане указательный и средний пальцы своей правой руки. Очень медленно. Она двигалась очень-очень медленно. Она дошла почти до конца первой фаланги. Изящным указательным пальцем левой руки она нежно дотронулась до клитора Наны. Через несколько минут она осторожно ввела внутрь третий палец. Он скользнул внутрь неожиданно легко. Он скользнул внутрь так легко, что Анджали решила добавить еще и большой палец. Большой палец должен лежать сверху остальных пальцев. Эта позиция называется “утконос”. Анджали сложила пальцы утконосом. Нана застонала. В этот раз она застонала от наслаждения. Это что-то поразительное, подумала она. Анджали надавила глубже. Она медленно погружалась в Нану, подогнув к остальным пальцам мизинец.
Постепенно, понемногу правая рука Анджали вошла внутрь. Ее пальцы были внутри Наны до самого основания. Это был уже настоящий фистинг.
Тут в комнату вошел Моше.
Все они продолжали вести себя, как будто ничего не произошло.
Моше сел на деревянное кресло рядом со своим небольшим черным письменным столом. Он сел на кресло и взял со стола первую попавшуюся книгу — беспечно, испуганно, возбужденно. Он начал читать. Первая попавшаяся книга оказалась “Рассказами” Сола Беллоу в твердой обложке, рекомендованными, как сказала Анджали, журналом “Элль”. Моше не покупал книг. Он считал, что они слишком дорогие. Иногда он бродил по книжному магазину, листал заинтересовавшие его книги, но потом смотрел на цену. Даже если книга ему понравилась, Моше ставил ее обратно на полку. Он взглянул на суперобложку “Рассказов” Сола Беллоу. Двадцать фунтов! изумленно подумал он. Двадцать фунтов! Но продолжал читать. Он читал рассказы о жизни еврея в Америке. Нана во время фистинга разглядывала занесенный снегом “кадиллак” на фоне небоскребов Чикаго, изображенный на обложке сборника рассказов Сола Беллоу. Она думала о нем, чтобы отвлечься. Нана хрюкнула. Анджали сжимала и разводила пальцы внутри вагины. Это доставляло Нане особое наслаждение. Она хрюкнула. Анджали одобрительно улыбнулась.
Однако оказалось, что трудно расслабиться во время фистинга, когда рядом сидит ваш мальчик и читает современную американскую литературу. К тому же Нану тревожил оргазм. Она тревожилась, что сейчас совсем не время испытывать свой первый дружеский оргазм. Анджали доставляла ей удовольствие, смешанное с болью. Поэтому Нана решила, что эксперимент прошел достаточно удачно. Они обнаружили источник особого наслаждения. Можно прекращать эксперимент. “Ой, может, хватит”, - сказала Нана. Вернее сказать, простонала. И Анджали, нежная Анджали — мне не хотелось бы, чтобы вы решили, что Анджали не была с ней нежна — улыбнулась и кивнула Нане. Она вставила палец левой руки Нане во влагалище, снизу, под своей правой рукой. Потом она оттянула его вниз. Она сделала это, чтобы впустить воздух внутрь… Чтобы выпустить вакуум.
Моше положил Сола Беллоу обратно. Он положил руки на подлокотники кресла, потом, не зная куда их деть, уронил их. Встал и пошел заваривать чай.
Не так давно я упомянул сюрреалистов. Я описывал их разговоры о сексе. По-моему, сюрреализм снова пробрался в мой рассказ. Подобную ситуацию — когда мальчик смотрит, как его девочку трахает рукой другая девочка, читая в то же время Сола Беллоу, а потом наливает три чашки чая — часто называют сюрреалистичной. Какой-нибудь другой рассказчик в этом месте мог бы заметить: “Все это было так сюрреалистично”. На самом деле именно так и думали Моше и Анджали. Моше заваривал на кухне чай, Анджали отдыхала, и оба они думали о сюрреалистичности происходящего.
Но что такое сюрреализм?
Слово “сюрреализм” придумал Гийом Аполлинер. Аполлинер был французский поэт начала двадцатого века. Он придумал это слово, когда писал программку к балету “Парад” — по либретто Жана Кокто, с хореографией Леонида Мясина, декорациями Пабло Пикассо, на музыку Эрика Сати. Через полтора месяца он снова употребил его в программке к своей собственной пьесе “Груди Тиресия”. Вот определение сюрреалиста: “Когда человек захотел имитировать ходьбу, он изобрел колесо, совсем не похожее на ногу. Не зная того, он был Сюрреалистом”.
Я не уверен, что это определение далеко нас заведет. Согласно этому определению Анджали и Моше скорее всего были неправы. Мальчик, заваривающий чай для своей девочки и ее девочки, после того, как наблюдал за их фистингом — это не очень-то похоже на изобретение колеса. Кроме стихотворений, самым знаменитым творением Гийома Аполлинера был порнографический роман под названием “Одиннадцать тысяч палок”. В “Одиннадцати тысячах палок” человекоподобный психопатический секс-автомат по имени Мони насилует, сечет и убивает множество несчастных жертв. Это не очень хороший роман. Вот типичное предложение из него: “Приблизившись к оргазму, он выхватил саблю и, сжав зубы и не прекращая насиловать его, отхватил голову китайскому мальчику, чьи последние спазмы привели его к гигантской эякуляции, в то время как кровь хлестала из его шеи, словно вода из фонтана”.
Однако есть и такие, кто считает, что этот порнографический роман также определяет сюрреализм. Предположительно, роман демонстрирует, что на самом деле не существует ни психологической мотивации, ни моральных суждений. Он показывает, что, будь мы подлинными, истинными, мы бы осознали, что мир по сути своей сюрреалистичен.
Мне кажется, что эти люди были просто глупы. Трахал ли Гийом Аполлинер маленьких китайчат? Отхватывал ли он им потом головы саблей? Нет. Он не делал этого потому, что в доказательствах сюрреализма есть огромный изъян. Вот этот самый и есть.
В реальности нет ничего сюрреалистичного. Сюрреалистично только само “сюрреалистичное”.
К примеру, на следующий день после того как Анджали яростно трахнула Нану рукой, к тому моменту, когда они уже около двух месяцев жили в ménage, с Папой случился удар.
Признайтесь, вы этого не ожидали. Могу представить, что для вас это печальный сюрприз. Предугадать болезнь нелегко. Но в этом случае — можно. Папины головные боли на отдыхе. Мой намек, когда они плыли в гондоле в Венеции. Головокружения. Я даже упомянул об этом в начале второй главы.
Но как бы то ни было, все это не было сюрреалистичным. Нет. Ничто в мире не сюрреалистично.
Гийом Аполлинер, к примеру, умер не от садистского гомосексуального изнасилования. Он умер от гриппа.
— Слуш ты можешь говорить? — спросила Нана.
— Да да, — сказал Моше, — тут перерыв щас минут пять могу.
— С ним все нормально, ну говорят что нормально.
— Подожжи минутку не слышу. Вот. Так что с ним?
— Может быть, опухоль, — сказала она.
— Опухоль черт опухоль? — взвизгнул Моше. — Господи.
— Может быть.
— Правда? Как? Но сколько ему?..
— Врачи не говорят. Не знают. Он сам сказал, что последнее время все как-то не так. Странно вел себя. Ну то есть по крайней мере это хоть что-то объясняет. Головные боли и все это.
Моше вдруг решил проверить, нет ли у него головной боли. Просто не смог удержаться. Да, то есть нет, нет, нет. Нет.
— Он как-то мне позвонил, — сказала она, — ну я тебе рассказывала, говорит — не могу сделать себе чаю. Я спрашиваю, в каком смысле, а он говорит, пакетик чайный куда-то делся, я говорю, что значит…
— Ты где? — спросил Моше.
— В приемном покое. Я говорю, что значит куда-то делся, ты положил его в чайник, да? Самое смешное, знаешь, после операции он стал как раньше, только как-то резче, что ли. Шалит, с медсестрой заигрывает.
— А чувствует как, нормально?
— Капризничает. Говорит, что врачиха только и заботится о том, как бы пораньше уйти с работы.
— Правда, что ли?
— Ну.
— Может, мне приехать и тебя забрать? — спросил он.
— Послушай, не надо за мной ходить и присматривать. Ты не обязан.
— Ну я хочу.
— Ты не обязан.
— Послушай, я же твой мальчик. Я хочу о тебе заботиться. Я люблю тебя.
Это так, подумала она. Она его девочка. Она была счастлива. Но она была такой доброй. Она была счастлива, и оттого ей стало так жаль Анджали. И Нана решила пересмотреть свои чувства. Можно, решила она, быть девочкой Моше и девочкой Анджали, двумя девочками сразу.
— Значит, это рак, — сказал Моше.
— Господи, Нана, — сказал он.
— Нана, ты меня?.. — сказал он.
— Да, да, я тут. Не знаю, они сами не знают, рак или не рак.
— И что теперь? Химиотерапия?
— Ага, — сказала она, — сначала рентген, потом химия. В общем, ему решать, делать или нет, но надо делать. Потом химию. То есть если он не захочет, я его уговорю.
— Слушай, — сказал он, — господи, слушай, мне надо идти. Они все пошли уже.
