Несколько минут я наблюдал, как в бессмысленном и бессистемном движении маневрируют, ползут, останавливаются и снова трогаются легковушки и грузовики. Что все они забыли в семь утра у заправочной станции под Лидсом? В темноте? Под дождем?
Я наведался в «Счастливого едока», взял завтрак «Олимпийский» и прочитал все газеты до последнего слова. Тори опять вляпались, кинозвезды трахаются как кролики, коровы в цирке на льду, мелкая возня и бред повсюду — обычная мутотень.
Перечитал некрологи — веселее не стало. В Пултон-ле-Филд я прожил всего три месяца (когда в середине семидесятых мой отец открыл и тут же закрыл зоомагазин), вряд ли этого хватит для произведения в лорды. В своем ли уме я был вчера, когда отправился на север по Ml? Королевская академия драматургии, мама дорогая. Последний раз я выходил на сцену в шестом классе, когда меня заманили участвовать в школьной постановке «Гамлета». Сыграл хуже некуда. Я у всех вызывал отвращение: учитель-режиссер бесился от того, что не может прогнать меня; однокашники отказывались со мной разговаривать, думая, что я нарочно все порчу; осветители злились, что я вечно путаюсь под ногами, когда они настраивают свои лампы. На репетициях я спрашивал, почему мне не разрешают сыграть натуральнее, однако, несмотря на приверженность системе Станиславского, когда наступал мой черед, я впадал в ступор. Мой рот открывался, но из него с тихим хрипом выходил один воздух. Когда я приближался к умирающему Гамлету, мои руки деревенели и вытягивались по швам, отвлекая зрителей от грустного настроя, а может быть наоборот усиливая его, но без связи с пьесой. Одно дело смотреть спектакль (скучно, но не напряжно), другое — играть в нем (самые кошмарные ощущения в моей жизни), разница не дошла до меня даже после генеральной репетиции. В лицо бьет яркий свет, ты чувствуешь, что на тебя из темноты с усмешкой смотрят две сотни глаз. Веди я себя естественно, бормочи вполголоса, никто бы и не заметил, спокойно дотянул бы до конца пьесы. Но выталкивать на яркий свет человека, столь озабоченного собственным «я», доводя эту озабоченность до вселенских масштабов, было неслыханной жестокостью. К третьему, и последнему, представлению я нашел удобный выход и выкрикивал реплики, как сержант на плацу, просто орал их со сцены, чтобы никакие посторонние мысли не успели пролезть в сознание. «И в час отхода пусть музыка и бранные обряды гремят о нем…»[74]
Я играл отвратительно, но настолько нетипично, что затмил в памяти публики всех остальных исполнителей. Зрители еще двадцать секунд сидели, разинув рот, позабыв хлопать, после того как я пролаял: «Войскам открыть пальбу».
Мои семь строчек в четвертом акте четвертой сцены они просто выбросили, сволочи.
Уставший как собака, я вернулся в гостиницу и спросил у дневного портье, когда положено освободить номер.
— К полудню, или мы начислим плату еще за одну ночь.
— Тогда остаюсь еще на сутки.
Я отсчитал еще раз 51 фунт и решил проспать до воскресенья.
Мне снились блуждающие огни, софиты и фонари на центральном бульваре Лас-Вегаса. Я проснулся в девять вечера и долго не мог сообразить, что происходит. Последние сутки прошли паршиво. Генри, поди, сейчас заканчивает второй пасьянс, и я превратился в его памяти в расплывающуюся точку. До Барта дошло, что я не вышел на работу и смылся, не отдав тысячу двести фунтов. Сэди носится по «О’Хара», качая бедрами и проливая теплый соус к спагетти за шиворот посетителям, в ответ получая по двадцать фунтов чаевых. Ан нет, не носится, в субботу не ее смена, значит, на какой-нибудь модной дискотеке стукается лобками с Гаэтано. Том, Люси и Мэри скорее всего на каком-нибудь ужине, возможно, на одном и том же, где я, попади туда, не знал бы ни одного человека. Барт — единственный, кто проявит обо мне беспокойство. Тысячу двести фунтов он не скоро забудет. Хорошо бы больше не встречаться с этим толстым злобным мудилой.
Я спустился в холл покурить. Может, взять и прожить в отеле целый сезон, как герой Генри Джеймса? Можно ввести стабильный распорядок с 7 утра до 9 вечера — сон, затем ужин в «Счастливом едоке», обильная ванна, шесть часов рисования каракулей, еще 51 фунт, завтрак в «Счастливом едоке», прогулка по автомобильной стоянке с разглядыванием машин торговых представителей, назад в кроватку и так далее — «Едок», каракули, ванна, 51 фунт, машины, дремота, снова и снова и во веки веков, аминь. Я прикинул, во сколько это обойдется. Будь у меня 875 000 фунтов, я был бы счастлив прожить подобным образом целую вечность. Не хватало малости — 874 000 фунтов, а значит, следовало придумать что-нибудь еще.
В «Едоке» за завтраком я заметил объявление о месте официанта-ученика. Меня вполне могли бы взять. Я даже мог бы заработать повышение — подавать ужин в местной школе. А там кто его знает? Подавать ужин в местном колледже? Я даже взял бланк заявления. И даже начал заполнять его, но споткнулся о первую же преграду — графу «адрес». Несколько вопросов под заголовком окончательно меня отпугнули: «Нравится ли вам работа с людьми? Планируете ли вы карьеру в сфере общественного питания?»
Я терпеливо прожевал лазанью, напоминавшую по консистенции полоски брезента, перемешанные с сырой землей, и приплелся обратно в гостиницу. Мохаммед с книгой уже был на своем посту и, заметив меня, встревожился.
— Добрый вечер, Мохаммед.
— Боже, я думал, что вы остановились только на одну ночь.
— Прием в Шотландии отменили, вот я и подумал, не задержаться ли… это… по делам.
— Хозяин — барин.
Он снова уткнулся в книгу. Мне страшно хотелось поговорить. Весь день мой рот был закрыт и открывался только для того, чтобы выпустить дым и принять внутрь маслянистые углеводы. Поговорить хотелось, хоть кричи.
— Если честно, Мохаммед, я не ехал ни на какой прием в Шотландии.
Он посмотрел на меня со странным выражением, — возможно, страхом. А вдруг я маньяк-убийца? Прическа в самый раз.
— Я в общем-то никуда не ехал. Я сам не знаю, куда еду.
Мохаммед положил книгу на стойку и нервно потыкал в дужку очков согнутым пальцем.
— Вряд ли у меня найдется что-то ответить.
— Да, я знаю. Я не жду ответа. У меня все нормально, не волнуйся, нюни распускать не буду. Просто хочется поболтать, вот и все.
— Поболтать? Я как бы на работе, и менеджер вот-вот придет.
— Ладно. Как насчет того, если я сяду здесь (я указал на тиковый стол и оранжевое кресло) и мы немного поболтаем, а ему я скажу, что жду кого-нибудь?
Мохаммед все еще смотрел недоверчиво.
— Послушай, у тебя на значке написано, что ты меня обслуживаешь. Мне всего лишь хочется поговорить. Я же тебя не в рот взять прошу, в конце концов.
Он покрутил головой туда-сюда, словно взвешивая предложение.
— Ну что тебе стоит? Всего несколько минут.
— Мне трудно, когда ставят такие жесткие рамки. Я имею в виду, нельзя же просто взять и сказать «а теперь будем разговаривать». Разговор получится натянутым.
— Ну хорошо. А если разговор буду вести я и замолчу, когда придет твой менеджер, полчаса продержишься?
— Полчаса? Вы сказали «несколько минут».
Господи! Неужели так трудно поговорить с незнакомым человеком?
— Ладно, даю десятку. Я заплачу тебе десять фунтов, если ты со мной немного поговоришь. Так устроит?
— У вас действительно все в порядке?
Я уже рылся в карманах.
— Абсолютно. Я даже заплачу тебе вперед.
Я шлепнул по стойке побитой молью десяткой.
Мохаммед посмотрел на нее, шумно принюхался и забрал деньги.
— Я готов.
— Вот видишь? Отлично. О чем будем говорить?
— Наверное, вам лучше самому выбрать тему. Я про вас ничего не знаю.
— Ну что ж Тогда начнем с этой книги.
— А это обязательно?
— Я никогда не читал Чехова.
— И не читайте. Дерьмо, в принципе.
— Что именно ты читаешь?
— «Чайку».
— О чем она?
— Послушайте, сэр, это на разговор не похоже. Я чувствую себя как на уроке.
— Что ты заладил, «сэр» да «сэр». Зови меня Фрэнк. Ладно, не говори, о чем книга, скажи только, почему она — дрянь?
Мохаммед вздохнул и сложил губы уточкой.
— Они такие, блин, все жалкие. Сидят себе в большом имении, смотрят всякие пьесы и непрерывно рассуждают про то, какие они жалкие.
— Звучит вроде бы неплохо.
— Какой там неплохо. Говно. Ты только послушай начало: «Отчего вы всегда ходите в черном?» — «Это траур по моей жизни».
— Похоже на «Смите»[75].
— Это еще кто?
Я испытал легкий шок, но решил не заострять внимание.
— Бог с ними, была такая плаксивая группа в восьмидесятые годы.
— Вот-вот. Поэтому я и не люблю Чехова. Плаксивый русский сукин сын.
— Я думал, что все тинейджеры любят поныть.
