Пораженный, сдавленным от волнения голосом я спросил:
— А ваш муж знает об этом?
— Это его идея.
Я залпом выпил рюмку ликера.
— Почему он выбрал именно меня?
— Из-за ваших рассказов. Мы бы не предложили такого человеку с улицы. Все-таки должно быть хоть какое-то чувство и так далее. Конечно, вы намного моложе меня. Но в одном из рассказов вы упоминаете, что вам нравится, когда женщина старше.
— Да, нравится.
— Мы должны прийти к какому-то решению.
Как эта скромная женщина могла говорить о таких вещах с такой прямотой? — недоумевал я. Впрочем, я давно убедился, что тихие и замкнутые натуры бывают иногда необычайно резкими и отважными. У меня дрожали колени.
— Ваш муж наверняка передумает.
— Нет, он все понимает. Он сам находится под обаянием женщины — довольно вульгарной особы. Смерть Гриши для нас обоих явилась страшным потрясением. Не понимаю, как я осталась жива после такого удара. Но мы оба совершенно изменились. Наша совместная жизнь больше не зависит от физической близости. Мы теперь как брат и сестра.
— А-а…
— Каким бы ни был ваш ответ, надеюсь, вы нас не скомпрометируете.
— Боже сохрани! Клянусь всем святым!
— Ну, это необязательно. Если бы десять лет назад кто-нибудь сказал мне, что я буду способна на такие разговоры или даже на такие мысли, я бы сочла его просто болваном и сумасшедшим в придачу. Но этот удар меня оглушил. Я как будто в трансе! И тем не менее во мне проснулись инстинкты, о которых я и не подозревала. Может быть, все это только иллюзия, но я все время мучаюсь. Моррис столько вынес из-за меня, что не может уже быть со мной. Вам это, наверное, покажется невероятным, но я чувствую, что Гриша всегда встает между нами, чтобы помешать близости. Он является в саване и плачет. Хотя вы и писатель, вам этого не понять.
— Я понимаю.
— Откуда? Нет. Я хотела подойти к этому постепенно, но у меня просто нет больше сил, и я решила все сказать сразу.
— Вы правильно сделали.
— Каков ваш ответ? Впрочем, вы не обязаны отвечать сию минуту. Если я вам не нравлюсь, если я — что называется — не в вашем вкусе, пожалуйста, не смущайтесь. Вы мне ничем не обязаны. Я вам чуть ли не в матери гожусь.
— Вы красивая и благородная женщина.
— И не красивая, и не благородная. Перед вами — духовно сломленный человек. Когда Гриша ушел, он все взял с собой — даже мое чувство чести.
Некоторое время мы молчали. Потом я спросил:
— А где же господин Шапиро? Он что, не вернется домой сегодня?
— Нет, он пошел к той женщине. Давайте ужинать.
За ужином я пообещал ей сообщить о своем решении в течение трех дней и таким образом как бы дал понять, что фактически принял ее предложение. Мы могли бы отправиться в Сопот или в Данциг, где не будет риска встретить знакомых. Госпожа Шапиро приготовила роскошный ужин, но у меня пропал аппетит. Мне хотелось сделать ей комплимент, обнять, поцеловать ее, но что-то останавливало меня. Я даже не мог заставить себя смотреть ей в лицо. Ко мне вдруг вернулась моя юношеская застенчивость. Я даже не притронулся ни к супу, ни к мясу, ни к десерту. Я не смог выпить стакан чаю. Госпожа Шапиро тоже притихла. Мы сидели друг против друга и напряженно молчали. У меня возникло жуткое ощущение, что кто-то невидимый стоит между нами и наблюдает за каждым нашим движением. Может быть, это был Гриша? Мои нервы — или я уж не знаю, что еще, — расшалились. Что-то внутри у меня сжалось, а живот напрягся. Мне нужно было выйти в уборную, но я стеснялся. После нескольких неудачных попыток проглотить кусочек медового пирога я поднялся и произнес неуместно официальным тоном:
— Я вам позвоню. Сейчас я должен идти.
— Как, вы уже убегаете? Ну…
Женщина подала мне пальто и шляпу. Она протянула мне руку — и ее, и моя ладони были влажными. Я бросился вниз по лестнице. На меня напала икота. Рот наполнился отвратительной жидкостью, меня чуть не вырвало. Я бежал по улице, и мне казалось, что прямо передо мной разверзлась помойная яма и в следующее мгновение я туда полечу.
В ту ночь я не мог уснуть. Стоило мне задремать, у меня начинала подергиваться нога, и матрас звенел так, словно среди пружин спрятан колокольчик. На следующий день мне нужно было зайти в типографию для так называемой «контрольной сверки», но я не нашел в себе мужества встретиться с господином Шапиро. Я начал подумывать о том, чтобы связаться с другой типографией, но, конечно, это было бы — мягко говоря — непорядочно по отношению к человеку, оказавшему мне такое доверие. Оставался только один выход: вообще отказаться от выпуска журнала. Все равно то, на что я рассчитывал вначале, не получалось. В число моих сотрудников пролезло много откровенных бездарностей.
В течение трех дней, отпущенных мне на размышление, мое настроение многократно менялось. То я как будто успокаивался и уже собирался позвонить госпоже Шапиро, чтобы договориться о встрече, то опять приходил в ужас и мечтал куда-нибудь убежать и спрятаться. По ночам мне снился молодой человек. Его лицо было бледным, как полотно; он кричал и вцеплялся мне в волосы. Я принимал снотворное, но все равно то и дело просыпался. Отопления в моей комнате не было, но мне было ужасно жарко. Пижама намокала от пота, а подушка скручивалась в жгут, словно ее пропустили через пресс для отжима белья. Я чувствовал какое-то странное покалывание во всем теле и то и дело подскакивал, как от укуса клопа. На третий день я встал на рассвете, снял с полки Библию, поднял руку и поклялся, что ни за что не стану участвовать в этой прелюбодейной авантюре.
Слава Богу, у меня не было телефона, так что звонков господина Шапиро или его жены можно было не опасаться. Я все оставил в редакции: отпечатанный номер, рукописи, верстку. Молодые авторы, сотрудничающие с журналом, приходили выяснять, почему мы перестали выходить. Мои коллеги-редакторы предлагали предоставить мне расширенные полномочия. Мне удалось всех убедить, что я ухожу из-за рецензии, напечатанной в журнале вопреки моей воле. Там в восторженных выражениях расхваливалась весьма посредственная книга. Было созвано экстренное собрание всех авторов и редакторов. Я на него не явился. Последний номер, в котором был и мой рассказ, вышел с опозданием на пять недель. Я не читал верстки, и в журнале осталось множество опечаток.
Мне до сих пор неизвестно, расплатились ли с господином Шапиро за этот номер. Я не только не заходил в его типографию, но даже избегал ходить по той улице, на которой она помещалась. Я присоединился к другому кружку писателей, и мы начали выпускать новый журнал. Типография, в которой его печатали, располагалась за городом. Несколько лет я вообще ничего не слышал о господине Шапиро. Содружество писателей, когда-то сотрудничавших с моим журналом, распалось. Одни уехали в Штаты или Аргентину, другие женились и занялись бизнесом. Я сам начал работать в газете.
Однажды, когда мы трудились в редакции над нашей колонкой, мой коллега сказал:
— Слышал новость? Шапиро, владелец типографии, умер.
— Когда?
— Только что звонили из мэрии.
Прошло еще какое-то время. Однажды я вошел в автобус, следующий к Данцигскому вокзалу. Я увидел свободное место и сел рядом с какой-то женщиной. Взглянув на нее, я узнал госпожу Шапиро. Она все еще была в трауре. Ее волосы стали совсем седыми. Я хотел встать и выйти, но она меня уже заметила. Она сказала:
— Может быть, вы меня забыли, но я вас очень хорошо помню.
— Госпожа Шапиро.
— Да, это я.
Мы довольно долго молчали. Госпожа Шапиро проглотила комок в горле.
— Может быть, уже слишком поздно, но я все-таки хочу вас поблагодарить.
— За что?
— Я была не в себе тогда, как в бреду. Это — чудо, что вы оказались мудрее и ответственнее.
— Я просто испугался.
— Все равно из этого ничего бы не вышло. Я всей душой любила мужа. Это было какое-то безумие. Я до последнего дня буду благодарна Богу за то, что Он уберег меня от такого падения. Вам я тоже благодарна. Вы знаете, что Моррис умер?
— Да. Примите мои искренние соболезнования.
— Я его так мучила, что его здоровье тоже пошатнулось. Мы с ним часто говорили о вас. Он вспоминал о вас за несколько дней до смерти.
Подошел кондуктор и пробил наши билеты. Госпожа Шапиро искоса взглянула на меня и покачала головой. Я услышал, как она прошептала:
— Гриша ни за что бы этого не позволил.
Одним из тех, кто, сбежав от Гитлера, сумел добраться до Америки, был поэт Гетцеле Терцивер, низенький, смуглый человечек с маленькой головой, волосами до плеч, козлиной бородкой, крючковатым носом, редкими почерневшими зубами и большими удивленными глазами, смотрящими в разные стороны. Спустя много лет после того, как пелерины вышли из моды, Гетцеле расхаживал в плащ-накидке до пят, шейном банте и широкополой черной шляпе. Курил он длинную трубку. Варшавские газетчики-юмористы частенько вышучивали его экстравагантную внешность и стихи, которые не могли понять даже критики, верящие в модернизм. Гетцеле Терцивер опубликовал одну-единственную книгу под названием «Мировая история моего будущего», смесь стихов, эссе и афоризмов. По слухам, лишь одна машинистка в Варшаве разбирала его почерк.
