Слышно, как скребет по стене нож, а музыка не смолкает.
Мама, мам, на диванчик, не сопротивляйся! Я, видишь, какой дядя у тебя вырос? Подушечку вот сюда… Если я женюсь, мама, то есть когда я женюсь — у моей жены должны быть такие волосы. Никто не заговаривает зубы. Согласен, поговорим серьезно. Никакого безрассудства я не вижу. Если так сложились обстоятельства военной жизни — смываться? Да, ты права, так полагается по всем правилам дисциплины — догонять своих всеми силами. Скажи только — как именно догонять? Допустим, на лодке. По ночам, естественно, хотя и ночью море контролируется. Значит, ночью я гребу, а днем отсиживаюсь в кустах. А фронт, учти, движется. Куда я погребу? Когда? Кстати, придется переодеться, все-таки в тылу у врага. Хорош бы я был — от такого арсенала да в чужих штанах!..
Танки!.. Дурак! Забыть, что танки пойдут первыми… Чем связать гранаты? Платком, осел!.. Ну, так… Ближе, ближе. Всю Европу прошли, истоптали, как площадь после парада… Здесь парада не будет!.. Пора!.. Ловите!
Слышен взрыв.
А, расползаетесь! Хо-хо! Поехали, поехали, у меня пулемет ждет! Первый раз вижу вас так близко…
Властно работает пулемет.
Я ведь сказал — парада не будет! А, там мне не достать, больше не разворачивается… Тогда две гранатки скормлю! Раз!.. Два!.. На пол!.. Определили…
Взрывы, автоматные очереди.
Автоматами снизу не очень-то достанете… Танком, из пушки надо было, только я хитрый, близко подпустил. Кажется, можно проверить.
Видал? Свернули! Испугались — и свернули — страшно стало…
Фролова бы в переулочке… Мы бы тут!..
Свернули!.. Даже убитых побросали… Фу, как черви зеленые на дороге. Двое. Нет, трое. Еще у памятника один. Посмотрите, Александр Сергеевич, какова картина. Ваш, кажется, шевелится, ползти собирается. За вас заползти хочет. Пускай? Ну, не добивать же.
Трусы! Так и будете объезжать меня? Ну-ну! Меня не так легко объехать, между прочим, все соседние крыши и чердаки известны без карты. Берем автомат, берем все гранаты. Замок из пулемета вытаскиваем, зашвырнем куда-нибудь подальше… Свернули! От меня не свернешь!
Прицельно стреляют!.. Догу вышибли глаз. С площади. Значит, из-за Пушкина. Все, пора, пошел. Скормлю вам последние гранаты — только вы меня и видели! Замок в печную трубу… Готово. Теперь вниз. У, лестница! Через окно на крышу, потом чердак, потом черный ход, потом подвал кирпичного дома, там громыхну как следует напоследок и — сквозным двором… Что? «Здавайс»? Засада? Нате! Гранат у меня много! (Взрыв) Наверх, наверх, люк придавить мешком, сейчас полезут…
Еще четыре гранаты. Пулемет без замка. Четыре гранаты и автомат. Немало.
Звучит соло скрипки: «Где мои семнадцать лет…»
Поднимутся, начнут открывать люк… Вы мне только щелочку…
Не идут… Понятно, сюда им лезть ни к чему.
Убьют, дура! Беги вон отсюда! Слышишь, что говорят? Убирайся в подвал! Убирайся, говорю! То-то! Выставилась, физкультурница, мамино сокровище…
Я здесь останусь, хорошо. Я принимаю ваше условие. Но и вы примите мои. Вы будете дрожать у каждого поворота. Каждый камень города — оружие против вас. Из каждого окна вы будете ждать своей гибели. А я не уйду никуда, я согласен.
Очумели!.. Дошли, докатились! Не выдержали нервишки! По одному человеку — из гаубицы! Даешь из пушки по воробью! Ну-ну, выкатывайте свою мортиру! Будет вам прятаться за Пушкина! Я жду! Выкатывайте. Поймите, ведь я не могу швыряться гранатами по чем попало. Какой болван, какой сучий сын, фашистское отродье, догадался подкатить ее к памятнику?! Это же Пушкин! Не ферштейн?..
Вот и дождь… Крыши станут скользкими…
Ты в убежище или подглядываешь, мамино сокровище? Фиолетового кота видела? Не твоя работа? А белым он был очень даже ничего… Я люблю все белое. Белые платья девушек. Снег люблю. Дома белые. Наш дом был белым до пожара. Я бы построил белый город, совершенно белый. Дом, как конус, а? Или дом, как шар. Белые, чистые, хоть щекой прикоснись.
Слышишь? Вот опять. Это не голос, это какой-то нечеловеческий звук.
Диссонирующий аккорд скрипки.
«Здавайс!» Такой звук может только послышаться или присниться.
Снова диссонирующий аккорд скрипки.
«Здавайс!» Закрыть бы уши… Закрыть бы лицо… Только глаз не могу оторвать от гаубицы, от черной ее дыры…
Смотри, солнце вывалилось из-за моря! Дождь и солнце — мне сегодня все утро везет. Сейчас я встану. Встану и выйду. И они выйдут. Ясно? У меня еще четыре гранаты. А ты не лезь на рожон, не высовывайся, прошу тебя. Гранаты за спину, за ремень. Ну, вот я. Встал. Поднял руки. Весь город передо мной, все море, все небо. Постою на самом краю…
Скрипку сменяет оркестр до конца звучащей мелодией: «Кони привередливые…»
Один!
Выходят… Выходите смелее, сейчас я вам сдамся. Ближе. Что-то маловато вас… Я один, никакого оружия, бояться нечего.
Бьют городские куранты: «Бом!»
Раз!.. Это для меня команда — на третьем ударе. Два!.. Какое утро! Сейчас рвану взрыватели…
Третий удар курантов.
Взрыва не слышно.
Бой курантов переходит в беспрерывный колокольный звон, длится музыка, и скорбный мужской хор завершает мелодию.
НЕПРЕРЫВНАЯ ЭСТАФЕТА ДОБРА И ЛЮБВИ…
С Диной Калиновской мы дружили долгие годы. В ее архиве, который, по желанию Дины, находится у меня, хранятся напечатанные в журналах или никогда ранее не издававшиеся рассказы. Большая их часть собрана в этой книге.
«Один другого лучше! — писал о ее рассказах Валентин Петрович Катаев. — А самое главное, что все они написаны на разном материале. Дина не стала особой „одесской“ писательницей, последовательницей Бабеля. С таким же блеском и зрелым мастерством она, например, написала чудесный рассказ из жизни вологодской деревни, где портретная живопись соседствует с дивными вологодскими пейзажами, а язык образный, емкий, точный, северорусский, местами заставляющий вспоминать Лескова…»
Мы знали друг друга больше сорока лет. Знали так подробно, так всесторонне, от мелких бытовых обстоятельств, от житейских привычек до сокровенных душевных порывов, горьких сомнений, непростых решений…
Теперь Дины нет. И свою оставшуюся жизнь я должна нести без ее поддержки, без ее неиссякаемого оптимизма.
Да, оптимизм! Это главное слово о Дине Калиновской. И это самое главное, что я увидела в ее прозе, когда прочитала в 1967 году «Балладу о безрассудстве».
Мы познакомились с Диной, тогда еще не Калиновской — Берон, в начале 1967 года. Дина появилась в Москве в конце 1966 года, жила у своей знакомой, актрисы Карины Филипповой. Карина была и нашей с Владимиром Высоцким знакомой, вместе они учились в Школе-студии МХАТ. Она Дине бесплатно предоставила комнатку рядом с кухней. Дом стоял на пересечении Садового кольца и Хомутовского тупика, по легенде в нем когда-то жил Булгаков. Хозяйка и ее квартирантка очень гордились тем, что живут в доме, где Булгаков писал «Театральный роман».
В семье ее называли Диной, так же звали в школе, а потом и во взрослой жизни, хотя в свидетельстве о рождении записано: Дора Мешалимовна Берон, 7 апреля 1934 года, город Одесса. Уже в Москве, выйдя замуж, она поменяла паспорт и записала: Дина Михайловна Калиновская. Так подписаны ее московские публикации.
Бероны до войны — разветвленный еврейский род. Мешалим Берон работал провизором в аптеке. Мама, Мария Исааковна, окончила до революции гимназию. У нее была прекрасная память, она знала языки, ей можно было задать любой вопрос по истории русской классической литературы. Когда началась война, Мешалим настоял, чтобы Мария с семилетней Диной и трехлетним Жорой эвакуировались. Мария не хотела, но Мешалим ее буквально заставил уехать. А сам остался в городе.
Многие не понимали, чем грозит оккупация. Во-первых, после пакта с Германией наша пропаганда ничего не сообщала о репрессиях, грозящих евреям. Во-вторых, на Одессу наступала румынская армия, от румын одесситы жестокостей не ожидали. Но вслед за румынами пришли немцы.
Мария Исааковна с детьми оказалась под Ташкентом. После войны Мешалим числился без вести пропавшим. Вернувшись в Одессу, Марии не удалось получить пенсию по потере кормильца. Позже стало известно, что Мешалим Берон отдал из аптеки все лекарства и бинты подпольщикам и в первые дни оккупации был повешен немцами. В 1945 году квартира на Канатной, где семья жила до войны, оказалась занята. Но Марии хотелось остаться в доме, где прошла молодость, и она сумела получить там комнатку. Она устроилась экономистом в пароходство и на одну зарплату содержала себя и детей. Близкие Марии старались помочь, у некоторых были дети постарше, и Дина с братом часто донашивали за ними одежду. Ходили в обносках и были вечно голодными.
