— Ты опять был у нее! Не лги, я знаю, что был. Весь город судачит о твоих любовных связях. Если я тебе так надоела, давай разойдемся, но только не позорь меня!..
«Выходит, у отца есть любовница? Об этом говорит уже весь город, а я и не слышал. Почему он изменяет маме, почему обманывает ее? Она ведь и сейчас очень красивая женщина...»
Варьяш захлопнул тетрадку, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Мысли из его головы внезапно куда-то улетучились, и теперь он пребывал в состоянии, похожем на невесомость, — завис между прошлым и настоящим. Казалось, что сын где-то далеко-далеко. Варьяш некоторое время даже видел перед собой высокую фигуру, худое мальчишеское лицо с ввалившимися щеками и мрачный, осуждающий взгляд. Он протянул было руку, чтобы дотронуться до сына, но их разделила пропасть. Гезу охватило какое-то странное беспокойство и страх. Впервые нечто подобное он ощутил четыре года назад на берегу Японского моря, на окраине небольшого городка.
Стояла поздняя осень. Курортный сезон закончился, и одноэтажные, выкрашенные в белый цвет отели казались уже никому не нужными. Ветер дул не переставая, и монотонный гул прибоя и однообразие пустынной местности неприятно действовали на нервы.
Рядом с Варьяшем сидели две девушки-кореянки, но поговорить с ними он не мог: переводчик ушел в соседнее селение к родственникам. И вот Варьяш пребывал на морском берегу почти в гордом одиночестве. Перед ним катило свои крутые волны море, а за его спиной раскинулся маленький городок с вымершими улочками. До Венгрии, где осталась семья, было четырнадцать тысяч километров. И вдруг совершенно неожиданно Гезу охватило беспокойство, страх перед смертью, хотя он понимал, что никаких причин для его появления нет. Он попытался было взять себя в руки, успокоиться, но его не покидало чувство, что домой он уже никогда не вернется, что четырнадцать тысяч километров, отделявшие его от Будапешта, есть не что иное, как бесконечное, непреодолимое пространство.
Он попытался представить себе жену, детей, но тщетно. Беспокойство и страх не проходили. У него перехватило дыхание. Неужели он действительно никогда не увидит жену и детей?..
«Мне ни в коем случае нельзя терять сына, — думал теперь Варьяш. — Нужно объяснить ему, что он не так меня понял. Все наши беды, собственно, оттого и приключились, что мы плохо знаем друг друга. А путь к обоюдному познанию лежит, как известно, через более тесное общение».
Варьяш понимал, что убедить Эндре в своей правоте будет нелегко, а главным препятствием на его пути станет смерть жены. Эндре и раньше всегда принимал сторону матери, а своей смертью Пирошка еще сильнее приковала его к себе. Умершему все прощается, и ему, Варьяшу, теперь неловко будет говорить о том, что Пирошка, его жена, на самом деле была совсем не тем человеком, каким ее знали дети. Он мог бы рассказать, что порой она вела себя как настоящий тиран, наказывала его самым ужасным образом, если он поступал не так, как ей того хотелось. Она могла целыми неделями не разговаривать с ним, и тогда они жили словно немые. На него это действовало так сильно, что он ощущал почти физическую боль, сравнить которую можно только с чувством голода. А голодный человек, как известно, готов пойти на все, лишь бы утолить голод.
Варьяш встал, устало потянулся и снова бросил взгляд на тетрадку сына: «Интересно, что произойдет, если я возьму да сожгу ее или скажу, что не верну обратно. Какая глупость!..» И Варьяш отправился к сыну.
Эндре еще не спал. Он лежал в постели и читал. Когда Варьяш вошел в комнату, сын положил книгу на подушку и с любопытством посмотрел на него, однако не встал, а только приподнялся на локтях.
Геза попытался изобразить на лице приветливую улыбку. Потом он подоткнул одеяло и уселся на край дивана. Эндре немного отодвинулся к стене.
— Я прочитал несколько отрывков из твоего дневника, — проговорил отец и положил тетрадку поверх одеяла.
Эндре никак не отреагировал и принялся рассматривать ногти на руках.
— Ты пишешь совсем по-детски, — продолжал Варьяш. — Тебе никогда не приходило в голову попробовать писать небольшие рассказы?
— Ты полагаешь, что мои опусы кто-то стал бы издавать? — спросил юноша и, немного помолчав, сам же ответил: — Вряд ли.
— Эндре, а вообще-то ты меня знаешь?
— Гораздо лучше, чем ты меня, отец.
Варьяш прикрыл тетрадку рукой:
— Твой дневник свидетельствует о том, что ты совсем не знаешь меня. У тебя сложилось обо мне превратное мнение.
— Я писал то, что думал.
Варьяш посмотрел на книгу, лежавшую на подушке.
— Все, что ты написал, если брать голые факты, соответствует действительности. Ты ничего не преувеличивал. Просто именно такой казалась тебе тогда окружающая жизнь, именно так ты воспринимал ее и такой сохранил в памяти. Но это довольно одностороннее восприятие действительности. А ты никогда, не задумывался, почему я поступил так, а не иначе?
— Очень даже задумывался, — ответил сын. — Но сколько я ни думал, никакого оправдания твоим поступкам я так и не нашел.
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Когда?
— В пятьдесят шестом году.
— Пустил бы в дом Бордаша и помог бы ему.
— Каким образом?
— Не знаю, но помог бы.
— А как ты считаешь, что произошло бы, если бы бандиты нашли Бордаша у нас в доме?
— Не знаю, что было бы, если бы... Что об этом спорить! Чего не было, того не было. Говорить надо о том, что случилось. А случилось вот что: бандиты преследовали человека, который просил впустить его и спрятать, а ты не открыл ему дверь. Это свершившийся факт, и, надо признать, факт безобразный, с какой стороны ни посмотри... Теперь ты утверждаешь, что опасался за семью, но это не совсем так. Если бы тебя тревожила наша судьба, ты отправил бы нас с мамой во французское посольство, однако ты этого не сделал. Видимо, просто растерялся. Это я в состоянии понять, но понять твое поведение...
— Я же ни в кого не стрелял, никого не убивал. Неужели это тебе ничего не говорит? И то, что я никуда не сбежал, тебе тоже ни о чем не говорит? Я был готов к тому, что меня самого расстреляют.
— Ты не стрелял и действительно никуда не сбежал. И опять же потому, что страшно растерялся.
Варьяш потер подбородок.
— Ты слишком упрощенно смотришь на жизнь, — сказал он, — и слишком легко судишь. Человек не может быть идеальным...
— Тогда почему же ты хочешь, чтобы идеальным стал я?
— Я хочу, чтобы ты стал человеком.
— А я и есть человек. Причем такой человек, каким вы меня воспитали. Возможно, даже немного лучше, так как я не всегда следую твоим советам. А если бы следовал, то сейчас, наверное, признал бы тебя во многом правым, хотя бы для того, чтобы восстановить добрые отношения между нами. Но я уже не тот наивный мальчик, который когда-то с нетерпением ждал, что ты придешь и защитишь его, и никогда им не буду. Как бы я ни старался сблизиться с тобой, я не смогу этого сделать, потому что мой путь к тебе перекрыт целым рядом шлагбаумов, и опустил их не я...
Уголки губ у Эндре слегка дрожали, выдавая его волнение. Говорил он тихо, но убежденно. Он не собирался обижать или оскорблять отца, нет, просто хотел освободиться от тяготившего его груза, от той горечи, которая копилась в его душе на протяжении долгих лет. Он давно ждал такого случая, и все то, о чем он сейчас говорил отцу, за время бессонных ночей уже давным-давно оформилось в его голове в связную речь.
Варьяш слушал молча. Слова сына будто парализовали его.
— Ты только считался нашим отцом, а на деле... Скажи, ты хоть раз поиграл со мной? Хоть раз поинтересовался, чем я занимаюсь, о чем думаю, над какими вопросами бьюсь в поисках ответа? Когда мы с Жокой были совсем маленькими, мы встречались с тобой по утрам в воскресенье, и я был бесконечно благодарен тебе даже за эти короткие встречи, которые и продолжались-то не более получаса. Постепенно ты стал для нас недосягаем, превратился в этакого идола, которому нельзя мешать. У тебя никогда не было для нас времени. Так, по крайней мере, объясняла нам мама, которая постоянно защищала тебя, даже тогда, когда твои поступки нельзя было оправдать.
— В чем же ты меня обвиняешь? — выдавил из себя Варьяш. — У вас было все... А игрушек тебе и Жоке покупали столько, что ими можно было забить целых три магазина.
— Что было, то было, — с горечью в голосе согласился сын. — Но без этого я мог бы спокойно обойтись. Игрушек у нас было навалом, а вот родительской любви... Ты оказался таким же, как многие родители, которые материальными благами пытаются подменить подлинную любовь и человеческую теплоту. Я не знаю, как выглядит капиталистический мир при ближайшем рассмотрении, но слышал, что там одна из неразрешимых проблем — дефицит любви и человеческой доброты... Неплохо было бы и тебе задуматься о сущности этих понятий. Вот ты и твои друзья заседаете в различных комиссиях и комитетах, а подумали вы о том, почему, собственно, такие чуждые социализму явления, как хулиганство, цинизм подростков и их разочарованность в жизни, порой не снижаются, а растут? Вы, конечно, быстренько подыскали подходящие объяснения для успокоения собственной совести: мол, хулиганство как социальное явление носит всемирный характер... А что такое всемирный характер? Уж не нужно ли всем в таком случае успокоиться? А цинизм?.. — Эндре глубоко вздохнул и потянулся за сигаретами.
