Гордвайль посмотрел на часы.
— Осталось только пять минут. Я не успею вернуться. Когда закончатся посещения, я зайду к советнику.
Он снова протянул ей апельсин, словно это было лекарство. Франци автоматически положила дольку в рот, прожевала молча, будто размышляя о чем-то, и снова разрыдалась:
— Вы видите, уже поздно!.. Если бы вы сразу пошли, я уже сегодня могла бы быть дома… Вы бы отвели меня домой, как тогда… А теперь уже поздно… Теперь мне снова придется ждать… Только Богу известно, сколько мне ждать теперь!.. А я тут чем дальше, тем больше делаюсь больная… Заболею по-настоящему, и уже ничто не спасет меня… Если тут заболеть, то уже никогда не выйдешь на волю!.. Пока что я боролась, думала, вдруг сжалятся и возьмут меня домой… Но больше я не смогу это выносить… Теперь я обязательно заболею всерьез…
Гордвайль стал утешать ее:
— Да нет же, нет! Вы не заболеете! Напротив, вы скоро выздоровеете и отправитесь домой. Я поговорю с советником.
— С сове… — начала Франци, осеклась и отпрянула назад.
Дверь отворилась, вошла сестра и сказала, что время истекло.
Гордвайль поднялся, собрал кусочки шоколада и остатки апельсинов и передал это все Франци. Та обратилась к сестре, придав особую значительность своим словам:
— Еще одну минуту, сестра Шарлотта, я еще кое-что должна сказать ему.
И прошептала Гордвайлю испуганно:
— Зайдите к нему сейчас же!.. Вы знаете, к кому… Попросите его как следует! Скажите ему, что у меня ребенок дома и что я должна заботиться о нем. Может, ради ребенка согласится… Идите же! Сейчас он на месте.
В коридоре она проводила его до двери, делая знаки рукой и кивая, чтобы он сразу же шел к советнику. Прежде чем закрылась дверь, он успел еще на долю мгновения увидеть ее осунувшееся, бесцветное лицо, блуждающий, испуганный взгляд и растрепанные, свалявшиеся волосы. Заметил также, что правый чулок снова спустился на тапок. У него защемило сердце при мысли, что приходится оставлять ее здесь одну, среди нечеловеческих страданий. Но дверь захлопнулась, и все кончилось. Сестра проводила его вниз по лестнице и заперла за ним входную дверь.
С минуту он постоял снаружи, рядом с закрывшейся дверью, глубоко вдыхая воздух. У него было чувство, что прошло очень много времени, быть может, несколько дней, с тех пор как он вошел внутрь. Во всем теле он ощущал болезненную усталость, лицо его было чрезвычайно бледным, словно он встал после тяжелой болезни. Протяжные рыдания Франци стояли у него в ушах: «Де-есять не-еде-ель, де-есять не-еде-ель!», «А не выходи голая на улицу!» И другие подобные фразы. Он не почувствовал, как косая мелкая морось стала сечь ему лицо. С минуту он размышлял, не сходить ли действительно к советнику. Но тут же отринул нелепую эту мысль. По привычке стал искать в карманах сигарету. Не найдя ничего, кроме короткого окурка, уставился на него рассеянно, затем зажег и двинулся с места.
Сделав несколько шагов, он вдруг снова услышал ужасный вопль, тот же, что прежде, только ближе. Гордвайль замер, словно окаменев. Вопль заглох, резко оборвавшись. И тут же накатилась тишина, и слышался лишь легкий-легкий шорох листьев по сторонам осиротелой аллеи, который Гордвайль еле слышал, стоя на месте и ощущая капли дождя на лице. Безотчетно, одновременно боясь и желая этого, он ожидал повторения крика. Но крик не повторился. И Гордвайль медленно направился к выходу.
В трамвае 6-го маршрута снова была давка, но Гордвайль ничего не замечал. Его не покидало чувство вины перед всеми страдальцами, которых он оставил там мучиться. Он чувствовал себя дезертиром и даже стеснялся немного радости освобождения, которую ощутил в ту минуту, когда вышел из седьмого корпуса, и с еще большей силой — когда перешагнул порог Штайнхофа.
Какая-то баба рядом с ним выпалила в его сторону грубым, злобным голосом:
— Ну куда ты прешь, наказание Господне?! Хочешь ехать свободно, езжай в авто!
Гордвайль повернул голову чуть вправо, откуда раздался голос, в то время как все его туловище осталось зажатым на месте, как кирпич в кладке стены. Но в поле его зрения была только чья-то покатая бескрайняя спина, обтянутая пальто из черной ворсистой ткани.
Голос же продолжал:
— Тебе, тебе говорю! Черная шляпа!
Кто-то хихикнул поблизости.
Только сейчас Гордвайль почувствовал, что его правый локоть упирается во что-то мягкое и жаркое. В голове пронеслась вдруг картина обширной губчатой груди какой-то безобразной женщины, и волна острого отвращения поднялась в нем. Из последних сил он попытался подобрать локоть, что удалось ему лишь в результате энергичных телодвижений, которые вынудили податься в сторону объемистую спину.
Вскоре трамвай прибыл на конечную остановку. Люди стали пробиваться к выходу. Прежде чем выйти, Гордвайль посмотрел направо, полуобернувшись, — так оборачивается человек, чтобы взглянуть на камень, о который только что споткнулся, — и увидел пожилую женщину, низенькую и полную, с черной порослью на верхней губе и подбородке. Ему показалось, что именно эта женщина сидела с другой больной в комнате для посетителей. Перед глазами у него сразу всплыла эта комната и жрущая в тупом молчании больная, а над ней, на заляпанной стене, портрет императора Франца-Иосифа. Гордвайль вышел и зашагал к остановке трамвая 59-го маршрута, идущего к Рингу. Он никак не мог вспомнить, действительно ли видел там на стене портрет императора, и это раздражало его до чрезвычайности. Не собственное ли его воображение издевалось над ним, водрузив портрет императора на пустую в действительности стену или подсунув его вместо совсем другого портрета, к примеру, известного психиатра, имевшего обыкновение подстригать бороду на манер вышеупомянутого императора: два заостренных конца по сторонам, выбритый подбородок посредине: да, известное сходство между ними возникало каким-то образом. Жаль, что там он не обратил на это внимание!.. А впрочем, какая разница, в конце-то концов?! Эка важность!..
Он вошел в вагон и уселся на единственное свободное место, рядом с дверью. В кармане пиджака обнаружил целую сигарету, о существовании которой совершенно забыл, и по рассеянности собрался было прикурить. Вдруг кто-то произнес:
— Это вагон для некурящих, наказание Господне! Для курящих последний вагон!
Грубый голос показался ему знакомым. Он поднял глаза и увидел напротив ту же самую низенькую бабенку, с черными усами и завивающейся прядью на подбородке, злыми глазами смотревшую прямо на него. Гордвайля охватила ярость. И одновременно с этим он ощущал спазм в животе, словно проглотил что-то крайне омерзительное. Первым его порывом было вскочить и выйти, но трамвай уже набирал скорость. Выбора не было, он вынужден был остаться. Вынул сигарету изо рта, снова спрятал ее в карман. Затем, назло этой старой бабе, развалился на сиденье. Закинул ногу на ногу и с нарочитым вниманием стал рассматривать черный завиток волос у нее на подбородке. Так он смотрел несколько мгновений, и понемногу ярость его угасла. В прядке росло всего три длинных волоса: один белый и два черных. Он хорошенько рассмотрел их, пересчитал несколько раз и не нашел больше трех, из них лишь один был белый. Но все три были толстыми и жесткими, как проволока, — это было ясно с первого взгляда и не требовало дополнительного изучения. Вот, думал Гордвайль с известным удовлетворением, интересно было бы посмотреть на ее лицо, если бы кто-нибудь невзначай подошел бы к ней, захватил один волосок щипцами, да хотя бы и пальцами, — он вдруг почувствовал какое-то трепетание в пальцах на правой руке, — захватил бы белый волос или один из двух черных — и р-раз — выдрал бы его!.. Гордвайль перевел взгляд на глаза женщины, словно пытаясь разглядеть, какое впечатление произвела на нее эта вымышленная акция. Не исключено, продолжил он свою мысль, что если вырвать разом все три ее волоска, в первый момент вместе с физической болью она ощутит мимолетное сожаление, лишившись их, словно бы при потере какого-то органа… И, возможно, поначалу станет выглядеть еще безобразнее, пока не привыкнет к их отсутствию…
Тут рядом с ним раздался голос вагоновожатого:
— Проездные билеты, пожалуйста!
Полет фантазии Гордвайля был прерван.
На улице все больше темнело, зажглись фонари. Женщина напротив поднялась и вышла на одной из остановок, бросив на прощание еще один враждебный взгляд на Гордвайля. Гордвайль глянул в окно, пытаясь понять, идет ли еще дождь, но стекла запотели, и ничего не было видно. Прошло еще немного времени, и трамвай остановился на Ринге — конечная. Вечер уже полностью властвовал в городе.
Короткое расстояние до кафе «Херренхоф» Гордвайль преодолел пешком. Холодный и колючий дождь хлестал ему в лицо. Гордвайль срезал путь, пройдя позади Бургтеатра, и мгновенно оказался на Херренгассе. Его поразило, что попадавшиеся ему навстречу на поливаемых дождем улицах прохожие казались озабоченными, как обычно, разнообразными своими делами. Странно было в его глазах, что никто из них не задумывался об ужасных, настоящих страданиях, подстерегающих человека повсюду на расстоянии вытянутой руки, страданиях, по сравнению с которыми все прочие повседневные заботы обращаются в ничто. Впрочем, сказал он себе, так-то оно и лучше, иначе мир просто не смог бы существовать…
