— Теперь вы вернетесь в Ленинград? — спрашиваю я.
— Дураков нет, — отвечает Сусанин, — никто не поменяет квартиру в Ленинграде на весь Сворск.
— Только что ты утверждал, что кругом одни дураки! — возмущается Семенов.
— Что же вы будете делать? — спрашиваю я.
— Куплю баян и пойду по квартирам петь Пифийские песни. Потом напишу книгу, как я ходил по квартирам. Научной работы не получится, но я хоть буду ублажать себя.
— И станешь блаженным, — говорит Семенов. — Впрочем, ты им уже давно стал.
— А вы не сопьетесь? — спрашиваю я.
Но Сусанин не отвечает мне. Вместо ответа он оглядывает кабинет, крутя головой, как подсолнух, потерявший солнце сладко зевает, засовывая кулак в рот, и говорит:
— Кажется, все сожгли. Можно еще типографию напоследок подпалить. Сыграем в Нерона? Кто будет водить?
Я притаскиваю из коридора огнетушитель и заливаю мангал. Мы выходим из кабинета, и Сусанин, заперев его, выбрасывает ключ.
— Зачем? — спрашиваю я. — Завтра же искать будете.
— Пусть за этой дверью краеведы создадут музей самого неустроенного человека в мире! И пусть взимают плату за вход с тех, кто занят своим делом! — говорит Сусанин. — Попрошу ван дер Югина, он сделает так, чтобы вышло по-моему.
На проходной мы застаем Марину и не решаемся ее будить, Я беру Марину на руки и несу домой. По дороге мне помогает Адам Петрович…
Загадка: Адам, И, Бутылки сидели на стене. Сусанин и сантехник свалились во сне. Кто остался на стене?
Отгадка. Ван дер Югин
Загадка: Сколько дураков можно получить из одного умного?
Отгадка: Одного дурака.
— Почему небо белое? — спросил Сусанин.
— Это потолок.
— Значит, я дома.
— Одевайся и иди на работу, — сказала Фрикаделина и кинула в мужа штаны.
— Я вспомнил. Я уволился и могу спать, сколько хочу.
— А ты забери заявление.
— Поздно, — ответил Адам и сладко потянулся.
— Если отец не пойдет на работу, я тоже не пойду в школу, — решила Антонина.
— Правильно. Нечего там делать, — сказал Сусанин. — Я тебя сам всему научу.
— Дурак! — сказала Фрикаделина. — Господи, зачем я с тобой связалась! — И она заплакала…
— Сколько раз я доказывал тебе, Фрикаделина, как я умен! Каждый раз ты соглашалась, но через неделю забывала. Ты подобна автомобильной шине: покатался — подкачай.
— Да что толку от твоих мозгов, если ты дурак! Где ты шляешься целыми днями? Ты забыл, что у тебя есть семья? Забыл, что у тебя растет дочь?
— Ты забыл про меня, — сказала Антонина.
— Не может быть! — сказал Сусанин.
— Может, — сказала Антонина
— Родители, которые мало занимаются детьми, не вправе потом требовать, чтобы дети были похожи на них. А я потребую, дочка. Давай заниматься. Какой первый урок?
— Алгебра.
— Скучный предмет… А второй?
— История.
— Прекрасно! Тема?
— Кажется, греко-персидские войны. Сейчас в дневнике посмотрю.
— Кто командовал афинянами при Марафоне?
— Мильтиад.
— Чей он был потомок?
— ?..
— Двойка.
— А сам знаешь?
— Знаю, конечно. Потомок Аякса.
— Кто же так ведет урок, учитель? Сначала надо рассказывать, а потом спрашивать по написанному в учебнике.
— О чем же рассказывать? — спросил Адам.
— О чем будешь спрашивать, — ответила Антонина. Сусанин повернулся на спину, заложил ладони за голову и уставился в потолок.
— Ну, слушай, — сказал он. — Жил-был на свете гоплит…
— Объясни, кто такой гоплит.
— Вооруженный человек, ополченец… Не перебивай меня, по утрам тяжело фантазировать. Лучше закрой глаза и представь.
Дорога. Она тянется по холмам, с горы — в гору, юлит и петляет, как хочет, и ржавая выгоревшая на солнце трава бежит за ветром, а ветер гонит облако пыли по пустой стране, точно беспутный мальчишка — выводок цыплят по двору. Гоплит торопит себя и все время смотрит на мыски: ему кажется, что дорога так летит под ногами и приближает цель. Лицо гоплита морщится, и он не может согнать морщины, потому что скулы перекосило от боли. А ноги не гнутся, ноют от усталости и цепляются одна за другую, шлем давит голову, панцирь мешает вздохнуть полной грудью, поножи липнут к икрам, щит оттягивает руку. В палестре это называлось гоплитодром — бег в доспехах, на выносливость. Но в палестре дальше двух стадиев не бегали…
— А куда он бежит?
— Закрой глаза…
От Марафона до Афин — двести сорок стадиев. Скороход, вроде Фидиппила, уже давно был бы в городе, думает гоплит. Когда его отправили на Пелопоннес узнать, будут ли спартанцы участвовать в битве, он на другой день прибежал в Лаконику. Но Фидиппил не сражался перед этим с мидийцами, бежал налегке, и ноги — его ремесло…
Из-под бронзового шлема на скулы падают капли пота величиной с горох, и гоплиту кажется, что это мухи ползают по лицу. «Беги! — подгоняет он себя. — Надо бежать! Через „не могу“. Стратеги поручили тебе сообщить, что афинское войске вступило в бой с мириадами варваров и сражалось доблестно. Аттика не покорилась Дарию, хоть Эллада и предала ее. И в начале пути грудь твою распирало, так хотелось крикнуть, чтобы и в Беотии, и в Мегарах услышали о победе, а теперь ты не можешь даже вздохнуть толком, и до цели еще далеко, и Эридана не видно, хотя полоса маслин впереди…»
— Это кто такой, Эридан?
— Ручей…
Внутренности гоплита иссохли и тлеют — солнце раскалило доспехи, — и ему кажется, что сейчас он вспыхнет, как вязанка хвороста в костре. Глухо бьется сердце, точно угодившая в сети птица, гонец хочет попасть в его ритм и бежать, не чувствуя проклятого стука, но сердце опережает, кажется, оно быстрее и выносливее ног… и гоплит задыхается. Проводит разбухшим языком по губам, и во рту остается горький привкус пота, грязи и крови. Гоплит хочет плюнуть и не может, хочет протереть губы ладонью — и нечем: рука со щитом онемела, а та, в которой копье, болтается как веревка…
— Бедненький, — сказала Антонина.
…Нога вдруг подворачивается на остром камне, и гоплит, не в силах сдержать тело, падает перед гермой. Каменный бог смотрит вперед, на дорогу, ползущую в Афины. Лицо у него тоже уставшее, все в пыли и грязных подтеках. Помоги мне, Гермес Дорожный, стонет гоплит, и до него доносится меканье. Гоплит поднимает голову и видит, что упал в двух плефрах от ручья. Там, вдоль берега, стоят белая полоса коз и забор маслин. Гоплиту кажется, что козы выпьют всю воду. Он пытается ползти и сдирает запекшуюся кровь на ране чуть выше запястья. В ладонь собирается лужица бурого цвета. Он встает на колени, потом — на ноги, качается и падает. «Гермес не слышит меня или не хочет слышать», — думает гоплит и зовет в помощь Гею. Опять приподнимается, опираясь на копье, и ковыляет к берегу. Остановиться невозможно. Распугав коз, он падает в Эридан и всасывает в себя ил и воду. На берегу — только две ступни. Вокруг толпятся брошенные пастухом козы…
Влага добавляет сил, тело остывает, мышцы из тряпок собираются в пружины, гоплит сгибает руку и держит щит, как положено бегущему воину. Но бездушный Гелиос не дает ему пощады, своенравный Эол снова облепляет пылью, и через стадий пот опять застит глаза, а на уголки губ налипают сгустки запекшейся крови. Кровь течет из носа — от перенапряжения — по капле. «Добегу, непременно добегу», — уговаривает cебя гоплит, бросая вперед непослушные волочащиеся ступни. Шлем качается при каждом шаге, и гоплит тыкается лицом то в одно, то в другое плечо, изредка попадает и стирает пот. Он не может не добежать, потому что его ждут, потому что, если он упадет посреди дороги и не встанет, — это позор для гражданина Афин, даже жена не скажет ему: «Хайре», — и этот позор не смоют ни дети, ни внуки, и род его покинет цветущие Афины, оставив богов и предков, чтобы прозябать на краю ойкумены. И упрямое чувство долга гонит гоплита вперед. «Вынесите! — просит он свои ноги. — Вы же сильные!» Но ноги заплетаются, и гонец дает им волю, стараясь двигаться по инерции и не тратя сил, которых еле хватает, чтобы дышать; стараясь не вспоминать коз, брошенных на жалость Мойр; стараясь не видеть пустоты дороги, обычно забитой повозками и пешеходами, и наспех опустошенных хозяевами сельских усадеб, загнанных внутрь низкорослых оград; стараясь не думать о вести, которая отопрет все ворота Афин и вернет жизнь в привычное состояние. Но пока — пока известие сидит в нем, как невырвавшийся крик, — во всей вечносущей Аттике не сыщется смельчак, решившийся бы отойти на десять стадиев от стен, которые укрыли население.
Огромный слепень присасывается к ране на руке. «Странно, — думает гоплит, — я же бегу, а слепни садятся на неподвижные предметы». И стонет от резкой неожиданной боли: сползший с бока короткий меч вонзается в голень. Гоплит смотрит на свою ногу — как на смерть. Он не знает, что это и есть смерть, что меч перерезал вену и кровь, подгоняемая сердцем, будет литься, пока не вытечет вся вместе с жизнью. Гоплит хочет остановиться, чтобы согнуть руку и передвинуть меч к спине, но падает… тянет голову, чтобы оглядеться, сколько еще до города, но в глазах темнеет. И по очереди поднимая голову и шлем, грудь и панцирь, руки и щит, он встает, хлюпая ступнями в бордовой луже, хрипя от немощи своего измученного тела, поддерживаемого копьем, точно лоза. Больше всего на свете ему хочется стонать и оказаться в городе. Сказать бы, упасть и забыть о том, что он — гражданин, что у него нет права не добежать, как у инородцев и рабов нет права защищать богоизбранную Аттику. И он опять ковыляет по ослепляющей дороге, такой яркой, словно Гелиос проехал перед ним…
