Я оглядываю окна и стены замка, я ищу тебя, моя милая, отчаянно жажду увидеть твое лицо. Посмотри, посмотри вниз, почему бы тебе не посмотреть, погляди на того, кем гордилась бы лейтенант, посмотри на подобного ей, на убийцу теперь, — словно туманный дух ее, словно призрак вернулся, прячется в кустах с револьвером, в грязи и листве, бойней и пулей отмеченный, замысливает атаку и избавление; не обычный беженец вовсе, но тот, кто стал солдатом ради тебя.
Из сумрачного шепота дождя вырывается звук, он собирается и нарастает позади замка. Я его узнаю — возвышается, снижается, сбивается рев мотора, — затем слышу сирену, безжизненную и пронзительную, пока еще где-то на аллее. Выбегаю из кустов, спотыкаясь и скользя на лоснящейся мокрой траве, бегу к фасаду замка и мосту через ров. Они, должно быть, уехали впопыхах, их вызвали по рации; может, они все уехали, оставили замок без охраны.
Я скольжу по гравию и чуть не падаю. Бегу мимо грузовика, через мост, к коридору. Путь преграждает чугунная решетка; я трясу ее, пытаюсь поднять — напрасно. Рев мотора за спиной все громче.
Во дворе, позади захваченной пушки, из главного входа появляется солдат. Я замираю. Он всматривается, затем уходит и внезапно появляется вновь с ружьем, целится в меня, прячась за дверью. В руке у меня револьвер, но мне и в голову не приходит выстрелить. Вместо этого я пригибаюсь, разворачиваюсь и бегу; от выстрела коридор брызжет обломками камней, а я мчусь через мост. Кто-то высовывается из окна, целится. Я слышу второй выстрел.
Я дергаю дверцу стоящего грузовика, но она закрыта. Бегу по гравию ко рву, думая укрыться под берегом, но трава там слишком мокрая; всего несколько шагов, и я скольжу и скатываюсь вниз. Падаю в ров, плещусь, машу руками, задыхаясь в ледяной хватке, пытаясь нащупать опору на крутом склоне под водой, все еще держа револьвер в одной руке, а другой цепляясь за траву и землю.
Вода бьет и плещется вокруг; поворачиваюсь спиной к берегу и смотрю вверх. Наверху солдат наклонился над зубцами, наставил на меня ружье. Он машет, что-то кричит. Я стараюсь не дергаться и целюсь; револьвер пинается в ответ; один раз, два, всё. С верхушки стены разлетаются каменные чешуйки. Еще несколько раз жму на курок, затем отбрасываю бесполезное оружие. Солдат исчезает, но возвращается снова; выглядывает, склоняется через парапет и что-то кричит вниз. Отворачиваюсь и обеими руками выволакиваю себя из рва, все время ожидая выстрела, кошмарного смертоносного деревянного удара пули. Однако за спиной лишь хохочут.
С беспомощной неловкостью медленно карабкаюсь в отяжелевшей промокшей одежде, вытаскиваю, выдергиваю себя из воды вверх по берегу. Вниз летит бутылка, она ударяется об траву возле меня и булькает в ров. Выбираюсь на дорожку и стою, покачиваясь, глядя на крепостные стены. Солдат снова машет. Два грузовика стоят теперь вместе. Несколько солдат что-то вынимают из кузова подъехавшей машины; другие стоят и смотрят на меня. Еще одна бутылка вылетает со стены, описывает дугу и вдребезги разбивается о гравий у моих ног. Один из тех, что стоят у грузовиков, идет ко мне, машет мне ружьем. Я бегу к деревьям.
Перебегая лужайку, слышу крик и, оглянувшись, вижу, что солдат вернулся к грузовику. Они не преследуют меня, не стреляют. Идут в замок.
Я корчусь и дрожу в кустах, все тело болит от холода. Меня неудержимо трясет, и не верится, что я когда-нибудь согреюсь. Пьяный солдат машет мне со стены бутылкой, потом оглядывается и уходит. Смотрю вниз, стоя на четвереньках, задыхаясь, точно неудовлетворенный любовник на фригидной земле, дыхание отдувает мне в лицо. Даже эта жалкая поза мне не дается, руки и ноги отказывают; приходится свернуться на боку, дрожу в кустах ошеломленным раненым зверем.
Я полагал себя достаточно лихим, но замок меня предает. Я изгнан, солдатам — знают они, что это я убил лейтенанта, или не знают, — видимо, нет до меня дела, они не видят смысла преследовать такую добычу. А ты, моя милая, — тебя нигде не видно. От револьвера никакого проку; два тщетных выстрела, а потом — ничего. И в любом случае — что хорошего я мог бы им сотворить? Костыль, надгробный камень, обрезок трубы, дубинка, копье; от оружия масса пользы, воздействие многогранно. Может, оружие дополняет мозги, как и анатомию; может, его выделения проникают под кожу множеством способов, не одним. Быть может, оно распоряжается больше тех, кто стреляет? Не говорят ли его распахнутые пасти так громко, а дула, переполненные смертью и увечьями, так внушительно, что звучит оно громче нас, кто, чувствуя к нему отвращение, не видит, что позади него ущерб больше, чем перед ним?
Но лейтенант…
Но лейтенант мертва, и пример неудачен. Я убил ее, будучи иным — или таким же? Вряд ли это имеет значение, и к тому же я все равно выбросил пистолет.
Теперь в замке снова кричат. Я встаю на колени, все еще не в силах подняться. Холод точно пробрался в кишки; не думаю, что смогу убежать. Ружья стреляют — но только в воздух.
Они стоят за зубцами — почти все ее солдаты и несколько женщин из лагеря. Серые складки дождя повисли меж нами, но мне все видно: щербатые камни, взмахи мокрой шкуры, дырявая крыша, и эта шеренга нестройных мужчин и женщин — в основном пьяны и шатаются, кто-то машет, кто-то улыбается, кто-то кричит или стреляет в воздух.
Вы обе у них. До сей минуты какая-то часть мозга хотела верить, что лейтенант на самом деле не умерла, как-то выбралась; прежде чем ветер потащил жернова, не замеченный мною солдат добежал до мельницы раньше, чем завертелись крылья, из-за неполадки в механизме крылья вертелись, а жернова остались на месте. Тот же мозговой центр надежды обманывался, мечтая, что тебя уже выкрали из замка: ты не питаешь надежд относительно моей судьбы — как мне показалось, — вовсе нет, но про себя ужаснулась, узнав, что лейтенант мне назначила, и полна решимости бежать из замка и из-под ее власти.
Фантазии, моя милая, и я тем более жалок, воображая, что если не думать о таких вещах в открытую, у них появится какой-то шанс отразить нашу реальность. Но нет: вот стоит лейтенант, двое солдат подпирают ее безголовое тело. Чья-то рука сзади надевает фуражку или берет на остаток ее шеи. Кажется, кто-то из солдат смеется.
Двое подталкивают тебя — спокойную, с пустым лицом, — к доске поперек камней стены; волосы твои чернотой пропитали белую ночную рубашку. Она кожей липнет к тебе под дождем, и ты стоишь, руки за спиной, смотришь пристально — потерянно и сластолюбиво.
Они тебя нагибают; я вижу, как тебе на голову набрасывают ночную рубашку, потом снова отталкивают тебя к парапету, головой меж двух зубцов. Слышны крики и свист. Я замечаю, что кусаю губу, лишь ощутив во рту кровь.
Не думаю, что ты подарила солдатам много забав, а может, их отговорили женщины; так или иначе, через несколько минут тебя снова поднимают на парапет, выражение лица твоего по-прежнему неразборчиво. Кажется, еще я вижу струйку крови у тебя на подбородке. Они связывают тебе руки за спиной; кусок бинта вяло свисает с правого предплечья. По-моему, ты дрожишь.
Солдаты орут и вопят, зовут меня выйти. Пытаюсь подняться, но снова падаю, парализованный холодом и осознанием собственной отчаянной беспомощности.
Тело лейтенанта помазано вином, его сталкивают через парапет; оно падает, вяло кувыркается и исчезает из виду, плюхнувшись в ров. Ты стоишь, моя милая, беспомощная, как и я, в глазах — пустота, как и у меня в голове, — ни единой идеи, способной спасти нас. Какие-то беженцы — мужчины, старухи и дети — выходят из-за угла, неуверенно мнутся, но привлечены выкриками, смехом, безвредной пальбой, молодыми женскими голосами на крепостной стене. Большинство толпятся на дорожке, другие в страхе топчутся подальше. Я смотрю на людей на крепостной стене, смотрю на замок — хлопает флаг из шкуры, смотрю на дождь и темную птицу, что кружит в вышине, — может, вернулся наконец кто-то из моих ловчих птиц.
Лишь на тебя я смотреть не могу; эта чудовищная пустота отводит мой взгляд, заставляет мой слабосильный взор обращаться вниз, вверх или в сторону. Это лицо было зеркалом моей суетности; ты позволяла мне чертить на нем все, что хотел я начертать, показывала все, что я хотел видеть. Теперь, точно слепое пятно в глазу, позволяющее нам видеть вообще, это лицо — единственная точка, куда я смотреть не могу, единственное зрелище, которое не могу заставить себя впитать.
Раздается вздох. Толпа ахает, видя, как ты падаешь, гладким языком белого пламени летишь в ров. Я снова выбегаю, пораженный как неподвластностью этого действия, так и своей внезапной силой. Солдаты не стреляют.
Я пробегаю мимо нескольких беженцев, проталкиваюсь, спотыкаюсь на берегу рва. Видна лишь твоя голова, что на этой зыбкой тревожной поверхности — будто ответ на безголовое тело, что плавает подле тебя, подскакивает на волнах, поднявшихся от твоего падения. Ты кашляешь и отплевываешься, ты борешься. Рядом бормочут люди. Я гляжу вверх и вижу веревку, что начинается где-то возле твоей шеи и тянется на стену. Кто-то натягивает веревку туже, и голова твоя исчезает, утянута вниз. Появляются связанные ступни, они дергаются; затем ноги, нагие и бьющиеся, ты вся поднята на веревке, под водой лишь голова, и тело твое извивается у всех на виду.
