И потом был у нас конфликт. Мы полгода не разговаривали, потому что я отказалась выходить замуж по его выбору. Он выбрал мне жениха, а я отказалась.
Он был для меня очень большим авторитетом.
Вторая. Что нам нужно? Просто чуть-чуть заботы и внимания. А где ее взять после всего пережитого?
Третья. И у меня есть друзья, а если меня вдруг не станет, что изменится для них? Ничего не изменится. Так чувствовала. И мне очень грустно становилось — зачем я живу? Но ему я это не рассказывала. Я не хотела. Чуть-чуть стыдно было… Каждый день вместе обедали, вместе разговаривали. Но я-то — не то. Я чувствовала — я очень скучный человек. Кому я нужна?.. Мне кажется, иногда ему главнее свое дело. Я подойду — дай мне хорошую книгу, помоги выбрать. Он, конечно, даст. Но это потому, что я подошла. А без этого — нет.
Первая. А я всегда считала, что он — сильная личность. И так или иначе, чтобы я почувствовала глубокую привязанность к мужчине, этот мужчина должен быть не менее сильной личностью, чем он. И когда я встретила такого мужчину, я перестала говорить с ним о своей личной жизни. Этот мужчина цельный и статичный, а он — это человек, который как будто проглотил гранату. Это какая-то внутренняя обреченность. Это сродни тому, как советские войска при отступлении сжигали свои города.
Третья. Я поступила в университет. Мне было очень интересно общаться с мальчиками — у них совсем не тот характер, что у девочек. Но через полгода я поняла: мальчики — очень не сильные. Слабые. Женщины сильнее. Мальчики… они… не так много они думают. Неинтересно. Сначала интересно было, но потом… Я хотела открытий. Но таких людей было мало вокруг меня. Я только читала книги. А общаться с людьми не так интересно было, потому что они не так думают. Но я случайно нашла кружок… чтобы играть спектакли. И там познакомилась с мальчиком. И он хотел стать писателем, поэтому с ним разговаривать было очень интересно.
Вторая. Мне нужен свой угол, тихий, спокойный, где я могу замкнуться, подумать. Переосмыслить.
Третья. Нужно стоять на земле крепко, как дерево, с корнями. Но я себя чувствую как пух, летающий по воздуху. У меня основы нету…
Вторая. Все скатилось на нет. Вообще никакого общения. Мы существуем на одной жилплощади, у нас зубные щетки стоят в одном стаканчике — больше ничего. Поначалу мы хотя бы здоровались и прощались, когда виделись, а потом…
Третья. Я видела в фильме, под Рождество: мальчик засыпает и родители относят его в кровать. И я вспомнила тоже такой момент — и я заснула на диване, а не в моей кровати. Тогда родители взяли и отнесли меня на кровать. И это очень было приятно. И на кровати одели теплым. Очень это счастливая память у меня, связанная с родителями.
Первая. Родители никогда при мне даже не обнимались, не говорили друг другу ласковых слов, не говорили друг другу: «Я тебя люблю». Зато они постоянно ругались при мне. Помню, маленькая, я засыпала, а они кричали друг на друга за стенкой. Я уши руками зажму и засыпаю, когда плакать устану.
Вторая. Самое противное, что я бы полжизни отдала, чтобы понять — где выход.
Первая. Хочется сказать ему: «Давай с тобой просто молча походим по улицам».
Вторая. Он не верит мне, не верит совсем. Ну и, наверное, он прав. Я много врала…
Третья. Я родилась — и я умру.
Первая. Я себя помню лет с трех, даже чуть меньше. По аналогии с героем Евстигнеева («Зимний вечер в Гаграх»), который сказал, что «у меня был в жизни момент, ради которого я был готов отдать все» (это когда он танцевал со своей дочерью), — я иногда думаю, что я бы, наверное, отдала все вот за этот вечер… Мне тогда было… четыре, да, три или четыре года. Скорее три, чем четыре. Мы с папой ходили в парк. Мы туда ходили часто. Мы с ним вообще часто куда-то ходили, когда я была маленькая. Это было начало июня. Началась гроза, и папа… а мы как раз находились около пруда. И, в общем, папа меня схватил на руки и быстро-быстро побежал домой. Причем он еще меня как-то так смешил. Я помню, что мне было очень смешно. Вот. А потом вдруг вместе с дождем пошел град. И я, естественно, стала плакать. Тогда папа снял с себя рубашку, завернул меня в нее и побежал опять-таки со мной на руках домой. И его град бил по голой спине, а он еще как-то пытался меня собой закрывать. И я помню, я вот держалась за него. Это было очень большое счастье. Очень сильное чувство счастья. И, наверное, ну, наверное, навсегда это будет, так сказать… Все остальные ощущения счастья, они будут для меня сопоставимы с этим. И сильнее я пока не знаю…
Вторая. Мы сидели в большой комнате — я на кресле, а он на диване, друг напротив друга. Я сидела на кресле с ножками, значит. А он песенник листал. Листал песенник и в какой-то момент открыл песню… сейчас я вспомню… «Старые песни о главном». Ее еще Лещенко пел… С кем-то, с Варум, по-моему… Я не помню… старая песня, хорошая… Что-то там… «весна прошла»… «Почему ж ты мне не встретилась… Юная, нежная…»
Первая (подпевает). «В те года мои далекие, в те года… вешние…»
Вторая. И он начал ее петь. И я смотрю — у него на глаза слезы наворачиваются, сейчас заплачет, правда… так стало его жалко! Просто нереально! И что-то так защемило внутри! Так совесть замучила! Я готова была ему на шею броситься! Я готова была на коленях стоять! Вот от всего откажусь! От всего! Прости меня за все, ПАПА! ПАПОЧКА!
Первая. ПАПА! ПАПОЧКА!
Третья. ПАПА! ПАПА!
Часть вторая
Вторая. Вообще, с самого детства я была чувственно развитой девочкой. И насколько я себя помню… может быть, это очень интимные подробности, но они важны… Сколько я себя помню. Вот… что называется мастурбацией, да? — это было с самых пеленок. Я, правда, я сколько себя помню — это было.
Первая. Нет, никогда… ничего такого… Долго ничего такого. Только один раз старшая подружка пригласила меня к себе в гости… Мне было лет семь, а ей лет десять. И говорит: «Покажи, как у тебя там все устроено. А потом я тебе покажу». И мы сели друг против друга на диване и сняли трусы. И стали все раздвигать пальцами и рассматривать… Но ничего такого. Просто мне было интересно.
Третья. Быстрое течение может погубить лодку, но ведь без него она не сможет быстро плыть!
Вторая. Вот. А дальше больше, дальше как бы вот… все наши мирные отношения с отцом… Я не помню, в какой момент это началось… И как это началось — не помню. Но как-то это началось. Вот то, что называется ласки… усиленные… частей тела, да? — это как-то стало приобретать вообще, честно говоря, какие-то ужасающие масштабы, потому что… С его стороны по отношению ко мне. Я говорю, в начале ритмы жизни были — бойкот, мир. Опять ссора, опять мир. Но когда я стала взрослей, когда я из маленькой девочки превратилась в набоковскую нимфетку, начались вот эти вещи, когда был мир. Потому что, когда был мир, было принято друг к другу очень ласково относиться.
Первая. Я как-то открыла дверь в ванную. Папа был под душем… Я стояла и смотрела. Не помню, сколько мне было — четыре, пять… Он дверь закрыл… Обрызгал меня… Потом он стал запираться, когда мылся.
Вторая. Началось все просто с того, что вот мы сидели обнявшись, какие-то там, я не знаю, щечки-поцелуи, что-то еще такое, трали-вали… А я очень любила… — у меня всегда была больная спина — я очень любила массаж. А у отца очень сильные руки. Никто дома больше так не мог. Да? Отец делал мне массаж. В какой-то момент, я не помню, то ли он попросил повернуться, то ли еще что-то. Что как бы вот… что-то такое произошло.
Первая. Мы гуляли в лесу. И он поранился о колючку. И я схватила его руку и начала ранку зализывать. Быстро-быстро. А он вдруг руку отдернул. И я подняла глаза вверх — я ему где-то по пояс была, — и у него в глазах… испуг, что ли… «Ты что?» — говорит. А я говорю: «Тебе же больно!» — «Мне не больно!» И так рассердился. Мне даже показалось, что он хочет меня ударить… Наверное, только показалось. Потому что ведь он меня никогда не бил. Никогда в жизни.
Вторая. Били меня очень часто, оскорбляли, унижали, это даже говорить об этом нечего. Это было в порядке вещей. Сказать «потаскуха» — это было нормально. Ты опоздала вечером — где ты шлялась? И за волосы таскал, и по-всякому!
Третья. Когда у меня будут дети, я ни за что не буду их бить. Пусть хоть на голову мне сядут!
Вторая. Дальше, когда мы оставались с ним наедине, я говорила, что любила смотреть с ним кассеты. И вот эти комедии — они превратились для меня, с одной стороны, в кошмар. А с другой стороны — в блаженство, потому что, как чувственно развитый человечек, мне это не могло не нравиться. Мы сидели обнявшись. И… Ну а когда это захватывает… То есть начиналось некое такое возбуждение-возбуждение-возбуждение, потом, значит, оно заканчивалось… И у меня шел просто дикий такой… — да? Как же так? Это ведь мой отец? Как же так? То есть вот доходило как бы реально до оргазма. То есть детского моего, девического такого… Руками, да, там, здесь, везде, да.
