Умрет — не вспомянут.
Вечера она теперь проводила в недвижности, оцепенело глядя в темноту. И видела в ней разные фигуры. Но чаще один образ, одна картина являлась ей: высокая черноволосая женщина с белым сверточком на руках, красивая, молодая, торжествующая!
А будущий раздел представлялся в виде громадной пилы, вдруг опустившейся на дом. Она даже видела сверканье зубцов, летящие опилки, слышала жадно всхлипывающее рычанье пилы: «Жвяк-жвяк!.. Жвяк-жвяк!..»
Особенно часто видение опускающейся пилы мучило ее во сне, вернее, на той грани сна, где еще одолевают дневные мысли и заботы, но теряющие свои очертания, колышущиеся, словно в воде.
Почти каждую ночь ей не то снилось, не то воображалось одно и то же: Юрий с чернушкой распиливают поначалу дом, потом сарай и, наконец, чтобы она сгорела, уборную. Наталья крепко помнила рассказанное ей давным-давно тетей Фешей. На суде разбирали жалобу двух братьев. Они никак не могли поделить родительский дом. Тогда, решив, что дом еще крепкий, они начали распиливать его пополам. Дом, конечно, развалился. Может, и не было такого случая, а она верила — был! Как известно, дураки произрастают в изобилии.
Наталья потемнела лицом. В белках ее глаз стала просвечивать желтизна, в горле, портя вкус еды, застряла горечь желчи, лютая, прилипчивая — не отплюешься.
Как-то вечером она забежала к тете Феше.
В последние годы тетя Феша постарела и одрябла, как перезимовавшая в тепле редька. По-прежнему она жила своими тремя козами, да не одна жила. Одной еще ничего и вполне понятно — много ли надо старухе?
Так ведь не одна, с Васькой жила, полюбовником или мужем, черт их разберет! Он был моложе ее раза в три, какой-то тупомордый, со странно прорезанными зрачками — квадратными — в простоквашных глазах.
Дверь Наталье отворил Васька. Он вышел босиком. Так, босыми подошвами, и топтался по снегу.
Васька поздоровался с ней, сказав мяукающим голосом идиота что-то вроде «здравяу». Уставился, шагнул ближе: страх пронял Наталью. Кто его, дурака, знает, что в задумке держит? Да и дурак ли? Живет со старухой в безделье, как глиста в кишках.
Наталья шмыгнула в двери, но Васька успел-таки щипнуть за бок. И крепко, собака!
Тетка, перетянутая крест-накрест двумя шалями, пила чай с малиновым вареньем и водкой.
— Добрый вечер, тетечка, — сказала Наталья.
— Добрый, добрый… Это смотря для кого. Для меня — недобрый.
Старуха поднесла чашку к губам и громко потянула чай. Вид у нее был нездоровый — пожелтела, глаза мутные, щеки и нос в синих жилках. На бородавках выросли кустики белых волос. Старуха допила чай и поставила чашку.
— Мой-от фендрик, — она кивнула на ухмылявшегося Ваську, — знаешь что сегодня выкинул? Открыл подпол в кухне да как гавкнет: «Молоко плывет!» Я кинулась и чуть-чуть не загремела вниз. Убилась бы. Три метра высоты! Ишь, ухмыляется. Погляди ему в лупалы — никакого раскаяния, а ведь я кормлю и пою бездельника. Трутень! Сегодня у меня было знаешь сколько? Одиннадцать дур. Восемь простое гадание, три сложное. Каково? Как директор зарабатываю. Так уж из меня на пол-литра вытянул. Пошел отсюда, мерзавец, чтобы и глаза тебя не видели!
Васька, ухмыляясь, ушел в кухню.
Старуха уставилась на Наталью. Взгляд уже и не человеческий — холодный, равнодушный.
— Чего стряслось? Выкладывай.
— Юрий женится.
— Значит, не удержала?
— Чем это я могу его держать?
— А чем бабы мужиков держат?… Эй, Наталья, я тебя скрозь вижу, не спрячешь, не утаишь. Что же, ему пора, женитьба — дело нужное. А что, на той женится?…
— На той, тетя Феша, на черномазой.
— Ничего, ладная бабенка. Крепкая. Такие бабы сейчас пошли — сильные! Мужики ослабли, все хвостом виляют, а женщина, если сильная, прямее их… Ну, пусть их. Дай им бог всяческого благополучия. Значит, полдома теряешь? Кусочек?
— Ну что вы, тетя Феша.
— Да мне-то… Значит, и твои дела хуже пойдут. Вот и я, Наташенька, плохо живу, плохо. Старею. Одно болит, другое болит — руки, ноги, в поясницу постреливает. Ты, голубка, пожалей старуху, разотри скипидаром. Того жеребца не упросишь.
Тетя Феша еще долго жаловалась на то, на се. Потом согрела скипидар, разделась, легла на широкую постель с двумя пуховыми подушками, расплылась желтым тестом.
— Ну и жиру на вас наросло, тетя Феша. Не тяжело носить-то? — спросила Наталья, наливая теплый скипидар в ладошку.
— Тяжело, Наташенька, тяжело… Сердце давит, а ничего не могу поделать. Люблю поесть всласть. Здесь три, здесь.
Наталья провела корявой ладошкой. Должно быть, это было очень приятно.
— О-ох! — запыхтела старуха. — О-ох… Еще, еще!.. Крепче жми, крепче!.. Хорошо… Хорошо… О-ох-хо-хо… Люблю я, Наташенька, запах терпентина, так мы скипидар раньше звали. Все нехорошее он отшибает. Скажем, помои сплеснутся или угаром запахнет. О-ох-ох… Еще, еще… Крепче, крепче… Ох-ха… Да, о чем это я? Память у меня прохудилась, говорю, а ничего не помню. О чем говорили?
— Об угаре, тетечка.
— А… Знаешь, какую байку я слышала. Теперь еще ноги потри… Ишь, вздулись. Это к ненастью, перед непогодой. А уж и ноют как. Крепче три, Наташенька. Крепче… крепче… о-ох… Да, об угаре. Живет одна божья старушка и кормится, сама понимаешь, квартирантами. Комнатку сдает, и все тем, «то побогаче. Левую потри — левую… Но помирают квартиранты. Дуба дают! А вещи ихние… Кто знал все до тонкости, что было, а чего у них и не было. Раз поселилась к ней бабочка одна, с достатком. Пожила неделю-другую, а там ночью встала по неотложному делу и бряк на пол. Угар! Но баба голову не потеряла. Уж если я угорела, думает, что же с бабусей творится, поскольку рядом с печкой спит. Добралась кое-как. Смотрит — лежит старуха и не шевелится. Укрыта тулупом с головой. Потянула бобочка за тулуп, а старуха-то, оказывается, выбрала пробку из дыры в стене и дышит наисвежейшим уличным воздухом. Вот это да! Ну, спасибо тебе.
Наталья вымыла руки и ушла домой в некоторой задумчивости. А там пошло старое — дурные сны, безутешные мысли.
Юрий между тем готовился. Он занял одну комнату, пока что пустовавшую, и покупал мебель.
Купил деревянную широкую кровать — хочешь вдоль ложись, хочешь — поперек. Приобрел комод и шифоньер с кривым зеркалом.
К тому же диковинное случилось с ним — изменился, будто слинял. Стал каким-то нетерпеливым, даже быстрым.
Было видно, что ждет он, истосковался. И Наталья еще сильнее ненавидела чернушку: все, все себе забрала, все лучшее в этом доме.
Когда Юрий спросил ее, что же самое важное в семейной жизни, любовь или что другое, Наталья распустилась внутренне — что-то тоскливое закипело в душе. Она ответила:
— Уважение.
Ее тянуло обойти весь дом, все комнаты — одну за другой.
Она являлась к квартирантам по выдуманному делу, вела с ними пустой ненужный разговор, а сама глядела и вспоминала.
В этой вот комнате она красила подоконник. Она два раза красила, самой лучшей краской, той, что для художников, в маленьких тюбиках. Белила — она. Пол, сберегая деньги, отложенные на маляров, шпаклевала и красила тоже сама.
Мишка ленив, на все машет рукой.
Подобно неутомимому духу дома, она бродила взад и вперед. И ночью вставала. Ходила, пригибая пальцы, до последней копейки высчитывала, сколько денег было вбито в ремонты, в окраску; сколько плачено за привезенные для огорода возы отборного конского навоза.
Выходило, что все давно оправдалось, все принесло жирный куш. Тем жальче расставаться. Разве что Юрке иск вчинить, пусть оплатит. Так Мишка зауросит.
Как-то она подошла к окну. Ночь была светлая, лунная.
У тетенькиной черной избы Наталья увидела людей и (Среди них грузную фигуру тети Феши. Должно быть, тетя не только гаданьем да козами занималась. Чем же?
Сколько лет рядом прожили, а ведь не знает ни тайных дел ее, ни скрытых мыслей. О чем думает Мишка, и того не знаешь. Он глуп, ленив. Все можно угадать, каждый будущий его шаг, а думку не поймаешь. А они всякие бывают — светлые и черные.
Черные думы… Они, как черви в навозе ползают, сплетаются клубками. И не увидишь их, не ухватишь. Да и свои мысли бывают такие, что лучше их и не замечать. Но они есть, они скрытно копошатся, сплетаются, становятся делом. Все, все скрытно на этом свете. Муж не знает, что она ходила к его брату, что у нее отложена втихую, только для себя, кругленькая сумма, да еще и малая толика трехпроцентного верного займа. Потемки, потемки…
Так и жить надо — втихую.
После этой ночи Наталья все улыбалась. Как-то столкнулись глазами с Юрием, и губы Натальи покривились, глаза сузились. Улыбка, но какая жесткая! И вдруг ей захотелось показать ему язык. Так захотелось, что и губы раскрылись, и кончик языка завозился. Но — сдержалась. Юрий, даром что пентюх, но — уловил.
