– А ты… – обернулся к ней, – ты, шлюшка!
Фил рывком схватил его за плечо, заставив обернуться. Лицо разбито, из носа на рубаху капает кровь. Это что, он его ударил?
– Да что на тебя нашло? Что мы такого сделали?
– Сейчас… сейчас я тебе объясню.
– Фил, – тихонько сказала Светка. – Не надо… мы сами… ты лучше уйди…
– Я…
Фил махнул рукой, неловко, боком миновал его и шагнул в двери. Уже стоя на пороге, оглянулся, пытаясь поймать Светкин взгляд, но та смотрела в сторону, и он, нерешительно покачав головой, медленно спустился по ступенькам.
– Сережа… – тихо сказала Светка. Она смотрела на него расширенными глазами. – Что с тобой, Сережа?
– Со мной?
Схватил ее за руку, но она вырвалась и вновь испуганно поглядела на него.
– А с тобой – что? Стоило подвернуться какой-то соплюшке, и ты уже готова ради нее… Плевать, что я на дух терпеть не могу эту тварь, давай… давай, тащи ее в Москву. А что? Вон Филу она понравилась… Дядя Фил, надо же…
Обернулся к девочке:
– Что ты знаешь, гадина? Выкладывай! И вообще – откуда ты взялась, такая? Кто ты? Говори, кто?
Голова моталась на тонкой шейке – тряс ее, так отчаянно и яростно, словно пытался вытрясти правду. И тут Светка опомнилась.
– Отпусти ее! Отпусти ее, ты…
Вцепилась ему в горло, пальцы были холодные и острые, и он никак не мог отодрать эту чужую, присохшую руку.
Наконец удалось. Вывернулся, ударил локтем под дых, и она, хрипя, отпрянула. В багровом сумраке вновь замахнулся, ощущая, что кулак раз за разом врезается во что-то мягкое.
– Па-па! – истошно закричала девочка.
Обернулся к ней: казалось, он ничего не соображает именно из-за этого пронзительного, мерзкого, высокого голоса.
– Заткнись ты, тварь!
Она продолжала орать – уже неразборчиво, беспрерывно, чудовищно, вытаращив глаза, повернув искаженное, уже ни на что не похожее лицо в сторону Светки, которая, обхватив руками живот, скорчилась в углу комнаты.
Отшвырнул тряпичное худенькое тельце и бросился к ней, но она инстинктивно отшатнулась. По мере того как менялось, теряло это новообретенное сходство лицо девочки, она обретала собственные свои черты – это было ее обычное лицо, но бледное, мученическое, в расширенных глазах бился страх.
– Это не я… – с трудом выговорил, – это был не я… прости меня… прости…
Приподнял ее голову, прижал к себе.
– Что?
– Сережа… мне плохо… скорее…
Выпустил ее, выбежал на крыльцо – долговязая тень по-прежнему топталась у калитки.
Выжидает, паскуда, мимолетно подумал, но тут же крикнул:
– Фил! Помоги…
– Да что стряслось-то? – испуганно спросил тот.
– Не знаю. Помоги, говорю…
Метнулся обратно в дом и вновь появился на пороге, держа на руках Светку; она была такой белой, словно пыталась раствориться в угасающем дневном свете, голова безвольно лежала у него на плече, рука впилась в живот, комкая цветастую ткань сарафана.
– Придержи велосипед, черт!
Она с трудом уселась на раму, обхватив его за шею. Фил бежал рядом, придерживая руль – какое-то время они, балансируя, вместе двигались по дороге, а вслед им летел постепенно затухающий истошный нечеловеческий визг.
– Что она делает? – невнятно спросил он по-прежнему бегущего рядом, страхующего их Фила. Тот понял.
– Стоит на крыльце и орет.
– Будь она проклята, – пробормотрал он и, окончательно поймав равновесие, налег на педали. Фил остался позади, крик за спиной сошел на нет, и теперь стало слышно, как постанывает Светка – равномерно и безнадежно.
…Наступил и прошел вечер; санитарка в приемном покое мыла шваброй пол, и скрип скребка по линолеуму был невыносим – он уже больше ни о чем не думал – хотел лишь, чтобы смолк этот звук, от которого волоски на руках вставали дыбом, а во рту собиралась слюна.
Наконец санитарка удалилась, волоча за собой швабру и шаркая опухшими ногами в синих войлочных тапочках. Пожалел о том, что скрип прекратился – тишина оказалась еще страшнее.
– Шли бы вы домой. – Женщина в белом халате, появившаяся в дверях, показалась ему копией интернатской заведующей; даже халат был тот же – замызганный, с оторванными пуговицами.
– А… как она? – с трудом выговорил.
– Спит. Утром придете. Бельишко ей привезите, кружку, зубную щетку…
– Что с ней?
– Выкидыш. И мыло. Мыла у нас нет.
– Она была беременна?
– Ну да, я же говорю. Третий пошел. Кровотечение сильное. Ничего, все обойдется. Молодая, крепкая.
– Я не…
Подтолкнула его к двери.
– Идите-идите. Ничего с ней до утра не случится.
Побрел по дорожке, толкая велосипед – одинокий фонарь на столбе освещал жестяную листву, насекомые вились в конусе света, точно падающий снег…
…Кинул велосипед у калитки – колючие кусты у ограды словно разом выросли, почему-то пришлось продираться сквозь них, и на ладонях саднили длинные параллельные царапины. В доме не горело ни одно окно. Неужто заснула – это после всего-то… Надо будет привести ее в больницу, черт бы ее подрал, эту тварь, но если она хочет… Раз уж она так к ней прикипела. Вдруг сообразил, что не может вспомнить имени – хотя Светка вроде говорила… Валентина? Нет, не так…
Нарочито громко протопал по ступенькам – пусть слышит.
– Эй, – сказал, – это я.
Дверь под рукой бесшумно отворилась. Комната была пуста.
Выдвинул из-за стола стул и какое-то время неподвижно сидел, откинувшись на спинку и вытянув ноги. Потом встал, взял пластиковый пакет и аккуратно начал складывать весь маленький горестный набор необходимых вещей: смену белья, кружку с надбитым краем, зеркальце, расческу… Двигался методично, спокойно, стараясь ничего не упустить в этом скорбном списке. Закончил, осторожно положил пакет на стул и, подойдя к окну и опершись ладонями о подоконник, выглянул во тьму. Вдали, за черным садом, не светилось ни единого огня – до самого северного моря леса, холмы, перерезанные оврагами, и медленные реки, где по ночам из омута выплывают к поверхности темные молчаливые рыбы…
Какое-то время стоял так, ощущая, как пронизывает насквозь это черно-красное, пульсирующее пространство…
– Надо же, – сказал окружившему его мраку, – опять сбежала…
Краткое пособие по собаководству
Моя сестра – идиотка. Она родилась идиоткой и с возрастом это не прошло. Это вообще не лечится.
Нет, не так.
Моя сестра, понимаете, на пять лет меня младше. Это значит, что я должна была повсюду с ней таскаться. Даже когда мы гуляли с подружками и изображали из себя взрослых девиц и кокетничали с мальчиками. Вдобавок эта змея стукнула родителям, когда застала с Мишкой Булкиным. Мы только пару раз поцеловались, подумаешь…
Ладно, дело прошлое. Все равно она вскорости от меня отцепилась, потому что…
…ей купили щенка.
Нет, опять не так.
Все хотят собачку. Я имею в виду, все дети. Она теплая и пушистая, и они воображают, как будут играть с ней и бегать, и бросать ей мячик, а она – приносить его обратно, и как все приятели, которым собаку купить не разрешают, будут завидовать… А лужи подтирать, понятное дело, будет кто-нибудь другой. Например, родители. Или бабушка. Или старшая сестра.
Собаку же, извиняюсь, выгуливать надо. В любую погоду.
В общем, я пыталась объяснить это сестре. Но она, повторяю, была младшая. И всегда получала все, в чем в свое время отказывали мне. В том числе и собаку.
Она, то есть сестра, так ныла, что в конце концов совокупное родительское сердце не выдержало, и мы всей семьей отправились на птичий рынок. Стоило посмотреть на нас со стороны – сущие идиоты. Потому что когда мы дошли до собачьих рядов, то тут же переругались. Уж очень много тут было собак, и выяснилось, что единства в семье нет.
Папа захотел овчарку. Кавказца или, в худшем случае, немца. Из чего я сделала вывод, что насчет своей крутости в детстве он сильно привирал, и насчет того, как его дворовая шпана уважала, – тоже.
Мама, напротив, настаивала на пекинесе, потому что «они такие лапушки». Зачем ей понадобилась эта живая диванная подушка, поначалу было непонятно, но потом она проговорилась, что у Мирки Гиммельфарб, оказывается, был такой пекинес, и она, то есть Мирка Гиммельфарб, ему завязывала бантики. И все ей, то есть Мирке Гиммельфарб, завидовали.
Я была согласна на любую тварь, покрытую шерстью, лишь бы она поменьше писалась в доме. Я-то прекрасно понимала, кому из нас придется подтирать лужи.
Сестра отиралась вокруг торговцев живым товаром, заглядывала в ящики, где копошились целые кучи щенков – я не преувеличиваю, – умилялась, сюсюкала и готова была, кажется, схватить в охапку и унести весь рынок. Особенно ее привлекали такие белые пушистые собачонки с челочками… мама говорила, что как раз эти сильно линяют. Папа здраво возражал, что пекинесы тоже линяют. Так, перегавкиваясь и оттаскивая сестру от ящиков со всякими мохнатыми ублюдками и от детских манежиков, в которых копошились бультерьеры, голые и розовые, точно целлулоидные куклы, мы дошли до конца аллеи, и тут папа сдался. Пал жертвой.
