С праздничными разговорами накаркали: Наум умер через неделю. Тетя Циля едва успела уйти, когда он позвал ее, открыв глаза. Последние дни вообще не открывал, а теперь открыл, мама рассказывала, мутные. Она как раз стояла у кровати, вынимала баночку с морсом - еду он уже не глотал. Так бы и не расслышала, если бы отошла к раковине. Шевелит, Циля, Циля, а мама говорит, Циля ушла, скоро придет, это - я, Тоня, а он снова - Циля, Циля...
"Знаешь, - чтобы не рвать отцу сердце, мама рассказывала одной Маше, - последние дни стал похож на папу, в молодости, знаешь, уши оттопыренные, волосы слиплись, тоже чуть-чуть рыжеватые. Я однажды даже обмолвилась: Миша, говорю, Миша, а потом испугалась, и говорю, Миша обещал прийти в воскресенье, повидаетесь, а ему уже все равно - не слышит. Эти больницы наши, я уж насмотрелась, раковых кладут - умирать..." - "А что делать?" - "Лечить, - мама отвечала неуверенно. - Когда-то я хотела стать врачом, хирургом". - Мамины щеки залил румянец, словно мечта, родившаяся в юности, проступила приливом крови.
"Врачом? - Маша переспросила. - И что же не стала? Это какой год? - она прикинула. - Сорок девятый, пятидесятый... Тебя бы приняли". - "Да что ты! - мама махнула рукой. - Кто бы меня кормил? Мама в блокаду умерла, бабушка - старенькая, иди, говорит, работать, я и пошла - в булочную". - "Черт! Не в коней корм! Глупость!" - Маша чертыхнулась, но мама не поняла. "Глупость, конечно. Наверное, надо было - на вечерний, как-то совмещать, подсказать было некому..." Мечтательный румянец сошел со щек. "Ты стала бы отличным..." - Маша сказала тихо, словно застыдившись. Как бы то ни было, в этих делах мать - ни при чем. "Правда, правда! - мама откликнулась, загораясь. - Даже теперь, в больнице, я иногда думала об этом, мне кажется, я чувствую болезнь. Чувствовать - чувствую, но знаний нет". - "Вот и я тоже: чувствую, но не знаю". - Отгораживаясь от дядиной смерти, Маша снова думала о своем.
"Расскажешь папе, что он тебя - за Цилю?" Мама покачала головой. "А, кстати, могла бы и не говорить, что ты - Тоня. Он-то все равно не различал", - Маша упрекнула. "Нет, - мама отклонила решительно, - он и так стал на папу похож, а тут еще - я. Плохая примета". - "Ага, - Маша подтвердила злым голосом, - а тут как раз бог Перун, глядь с небес, оно бы и запало". - "Все, что могла, я для них сделала". - Мама поднялась непреклонно.
Отец уже знал. Днем кто-то из родственников позвонил на работу. Домой он вернулся серый. "Оставь отца", - мама шепнула сердито, не прощая дневной выходки. Отец заговорил сам, сказал, похоронами займутся Леня и Иосиф, хотели на Преображенское, но старого места нет, а новое - не дадут. "Преображенское, это - какое?" - улучив момент, когда мама вышла, Маша все-таки спросила. "Еврейское", - отец пояснил неохотно. Острая щетина, выбившаяся на щеках, старила. Он сидел, вздернув плечи, и глаза, смотревшие отрешенно, не видели дочери. Присев рядом, Маша думала о том, что глаза, глядящие на смерть, плохо различают живое. "Из нас всех Наум - самый младший", - он произнес, и глаза возвратились.
В субботу поднялись рано: до Южного через весь город. Невзрачный львовский автобус подвез к самым воротам, и, выбравшись наружу, Маша оглядела окрестности. Сколько хватало глаз, лежало ровное пространство, свободное от деревьев и домов. Ворота, распахнутые настежь, открывали прямую дорогу, забранную по сторонам двумя приземистыми постройками, похожими на складские. У самых ворот люди жались стайками, и пассажиры, сошедшие с автобуса, растерянно бродили в поисках своих. Ветер, гулявший по полям, поддувал длинные полы. Запахнувшись, Маша пошла за родителями.
Площадь, со всех сторон продуваемая ветром, походила на привокзальную. Где-то за воротами уже формировали составы, состоящие из маленьких детских вагонов. В каждом помещался один-единственный пассажир, которому сегодня, в день его торжественного отправления, дарили букеты цветов. Люди, хранившие молчание, глядели тусклыми глазами, и Маша, ловившая чужие взгляды, не различала лиц. Она попыталась вглядеться внимательнее, но лица были пустыми и одинаковыми, она подумала, неразличимыми. Окажись она одна, Маша не опознала бы родственников, рядом с которыми должна была встать у маленького вагона.
Отец подходил к группе людей, тревожно озиравшихся по сторонам. Человек тридцать-сорок, они стояли поодаль. Кто-то, вышедший из ворот, направлялся к ним легкой, чуть скачущей походкой, и Маша узнала Иосифа. Люди, объединенные тревогой, повернули головы, и Маша опознала своих. "Да о чем ты говоришь! Конечно, на Южном лучше. По крайней мере, здесь могилы охраняют", - чей-то голос, звучавший неуверенно, говорил над самым ухом. "Охраняют? О чем они?... Какие глупости!" - Маша подумала раздраженно.
Отец, обходивший провожавших, пожимал протянутые руки, и, следуя за ним глазами, Маша кивала родственникам. Многих она узнавала сразу, некоторых видела в первый раз, но на всякий случай все равно здоровалась, не полагаясь на память. Брат Леня неловко подошел сбоку, и, обернувшись на тихий голос, Маша закусила губу. Тоска, глядевшая из его глаз, была смертельной. "Давно не виделись", - он сказал и улыбнулся беспомощно, и эта улыбка полоснула по сердцу.
"Сейчас мы пойдем в ритуальный зал, гроб уже там, я узнавал. Потом они дадут специальную тележку, на которой рабочие возят, а мы пойдем следом до самой могилы", - подойдя вплотную, Иосиф говорил, обращаясь ко всем. Не было ничего необычного в его спокойной распорядительной речи, но Маша, уже приготовясь идти, вдруг увидела: все они, пришедшие на похороны, не были совершенно уверены, куда их ведут. То есть нет, если бы каждого из них спросили - конечно, он ответил бы правильно, но то, что глядело из их глаз, было тоской подступающей смерти. В ворота самого тихого кладбища они вступали как в другие ворота, за которыми их лица сливались с сотнями тысяч других. "Господи!" Они шли послушно и доверчиво, потому что подозрение, выказанное перед лицом смерти, было смертельной провокацией, которую смерть не прощает. "Нет. Нет. Не я. Бежать", - стучало пулеметной очередью, но вслед за всеми, ступая обреченно, Маша двигалась к разверстым воротам, над которыми уже проступали огненные буквы. В эти ворота она вошла последней.
Внутри, словно расчерченные по линейке, лежали ровные дорожки. Пыльную площадь, истоптанную множеством ног, опоясывали продолговатые клумбы. Голые тела, наползавшие друг на друга, покрывали черную цветочную землю. Совершенно ясно, как будто собственными глазами, Маша видела руки и ноги, вывернутые к небесам. Кто-то, поигрывая тростью, шел наперерез по прибитой пыли, и, понимая, что ворота за спиной заперты, Маша вытянулась в струнку и закрыла глаза. Живая, она стояла одна посреди площади, чувствуя острие трости, которая должна была упереться в ее грудь. Шаги прошаркали мимо, и, собравшись с силами, Маша открыла глаза.
На площади не было ни души. Все, опередившие ее, успели войти в ритуальный зал, откуда лилась тихая траурная музыка. Продолговатые клумбы, разбитые по периметру, покрылись чахлыми бархатцами. Все было точь-в-точь как в крематории, поглотившем Панькину мать, и это воспоминание окончательно обуздало воображение. Она пошла твердыми шагами, уже не боясь глядеть на ворота.
Рабочие, катившие тележку, возглавляли процессию. Тетя Циля, одетая в черное, медленно ступала за гробом. Две женщины вели ее под руки. Ленька, приотставший от матери, шел по обочине дорожки. Над полем, разграфленным могильными квадратами, дрожали прутики воткнутых деревьев. Серые, совершенно одинаковые раковины лежали по обеим сторонам, обозначая изголовья закопанных в землю гробов. Впереди, за границей последних захоронений открывался голый участок. Процессия остановилась. Пласты земли, вывернутые наружу, лежали у огромных кротовьих нор. Рабочие, взявшись с углов, подтащили телегу к краю. Крякнув, они подняли гроб и опустили на землю. Люди приблизились, осторожно ступая.
Кротовья нора была полна до краев. Вода, поднявшаяся из глубины, лежала черным зеркалом. В эту воду рабочие готовились опустить. "Ой-ей-ей! Что же это?.." - кто-то из женщин всхлипнул едва слышно, и тетя Циля заплакала громко, отступая от ямы. "Как же так? Разве можно?" - Отец подходил к рабочим, разводя руками. Обойдя земельный холм, Маша подобралась ближе. Двое рабочих, опершись о черенки лопат, стояли перед отцом. Взмахивая рукой, он убеждал их в том, что вода - дело неслыханное, конечно, низкий участок, но можно ведь как-то откачать. Он говорил, волнуясь, но сдерживал себя, и все, стоявшие на краю могилы, дожидались с надеждой. Отцовский голос был ровным, но рука, то и дело вздрагивая, поднималась, касаясь лба. Высокие залысины, оголявшие лоб, покрывались испариной.
Молодой рабочий, вонзив лопату на пол штыка, недовольно отошел в сторону. Стоя поодаль, он глядел себе под ноги. Старший слушал, не перебивая. "Всё?" - он перехватил лопату в левую руку. Отец кивнул. Кончиками пальцев он провел по виску. "Значит, так... - Лопата качалась изготовившейся тростью. - Или кладем и засыпаем, или уходим. Не нравится - ройте сами. У нас дел невпроворот". Улыбка, осклабившая губы, тлела презрением. Он обернулся к напарнику и стер ее с лица тыльной стороной ладони.
