Потом рухнула колокольня. И крест стальной, что на маковке стоял, полетел вниз, будто птица подбитая. Полетел, руки в стороны раскинув, человекоподобный. Стоявший – гордым был. Падший – отчаянным. Полетел и об землю ударился так, что гул по всей округе пошел. Из-под земли весть гудящая – Иду-у-у-у!
Замерли все, столбами встали. И тушить перестали, отчаялись. Крест же от удара погнулся, дугой лег, как мост извечный от одного к другому, от белого к черному, от Бога к дьяволу.
До утра стояли и ждали. Сгорела дотла церковь. Черный квадрат на земле остался. И вокруг травы буйные колышутся.
Только матушка потом говорила мне – крест-то, говорит, выгнулся, да не сломался. Сильно давит когда судьба народ русский, он и гнется порой, что твоя сосна под ветром северным. Да не ломается. Крепка поморская сталь. Настали плохие времена – одна тогда задача, стоять да терпеть. Гнуться, да не ломаться. Всё равно пройдет морок и солнце выглянет. Всё равно утро будет.
Зарастала деревня, а я поправлялся. Будто последние силы отдавала мне земля, да море, да ветер свежий. Затянулись раны на спине, хоть мало кто верил, что выберусь. Матушка только верила да делала. Вот когда уже крепким стал, когда уже ходил хорошо по избе, на улицу не показываясь, затеяла разговор нелегкий. Мудрая матушка у меня была. Если зверь унюхал, говорит, не отпустит всё равно. Дни пройдут, годы, а он запах жертвы помнит и чует всегда, если рядом она. Уходить тебе надо, Колямба. Уйдешь подальше, в другие края, там авось потеряет твой запах. Будешь смирным притворяться, незаметным – не учует он тебя тогда. Земля русская большая, раньше сюда люди за спасением шли, теперь отсюда надо. Ничего, не плачь, не страшно это, жить нужно и верить, и всё хорошо тогда будет. Мы, поморы, не рабы. Мы – рыбы. Шевельнул хвостом да в море ушел, ищи потом, куда ветер подул да течение понесло. Нас поймать можно, когда любовь и глупые совсем становимся. Или верить когда чужим словам начинаем, в стадо сбиваемся и на сладкий зов идем. А знать это – так не возьмешь помора, воля морская – это сила человечья. Кто свободу ведает, тому страх нипочем, голой рукой того не схватишь, да и сети он издаля видит. Плыви, залёдушка, плыви, не жди зверя приходящего.
Собрала быстро меня. Подорожник в мешок положила, одежонку какую. Перед уходом перекрестила быстренько. Потом прощание запела тихонько, сама же меня за дверь вытолкала. Я шел, слезы держа, только голос ее тихий слыша всю дорогу – плыви, залёдушка, плыви.
Больше ее никогда я не видел.
И пошел я в родной стране в исход. И люди добрые принимали меня, кормили-поили да напутствовали. Никто ни о цели моей, ни о конце пути не спрашивал, все понимали всё. Такой у нас народ русский, северный, понятливый. Навсегда запомнилось мне бабушки одной сгорбленной наставление, что сказала мне после обеда скудного, да доброго, которым меня из последних сил накормила: «Прости, крещеная душа, гостенек дорогой! Пошли тебе Никола Угодник да Варлаамий Керетский счастливое плавание! Едеши ты в сторону дальнюю – всякого горя напринимаешься. Вживе бы тебе, заезжему человеку, вернуться назад и нас бы порадовать. Мы тебя в своих грешных молитвах не забудем. Смотри – неладное что в тебе: поветерья, что ли, долго не будет, в бурю ли страх обуяет тебя, в великое ли сомнение впадешь и соскучишься крепко – молитву свою Варлаамию Керетскому посылай. Затем он, батюшка, в наших странах и обитель себе земную воспринял, молись ты ему – пособляет».
Сколько Гриша ни пытался понять собственный народ – никак не мог. Да он и себя понять никак не мог, видимо, часть от плоти был этой общности людской, что не может успокоиться, примириться друг с другом и со своей сутью, начать спокойно созидать благо, а не пустое лишь говорить.
Злые все друг к другу, как звери дикие. Ведь даже поводов не нужно – у каждого свой на любой случай найдется. Но кипит внутри яростное бешенство, в момент наружу выплеснуться готово, то горячей ненавистью, а то холодной расчетливой завистью. И чем хуже тебе посреди этой стаи, чем слабее ты – тем лучше для окружающих тебя, тем надежнее войдет под ребра заточенный крюк. «За наше добро нам же и рожны в бок», – сам себя хорошо знает русский народ.
Раз Гриша сильно пил. Бывают в жизни такие ситуации, когда не помогает ни наука, ни таблетки, – корчит человека, что червя земляного, надвое разорванного. И крутит, и кружит его, горемычного. В такие моменты бывает, что алкоголь – единственное средство спасения. Опасное средство, но выбирать не приходится – или немедленная гибель, или мучительная борьба с ласковой змеей, свои кольца всё надежнее, всё туже затягивающей. Утешающей при этом, на ухо слова ласковые нашептывающей. Тяжело, а делать нечего. Гриша пил три года, каждый божий день. Норма была – бутылка-полторы. Когда-то давно читал, что при таких темпах за три месяца развивается цирроз. Но признаков не было. Одно хорошо – каким-то чудом сумел он удержаться от похмеления себя любимого, с утра тревожно мучающегося. Вернее, не удержался, начал в какой-то момент пить и с утра и сразу заметил, как возникла, закрутилась неистовым сиянием прекрасная голубая воронка с гладкими стенками. Была она чудесной и сверкающей, весело было нестись в ее круговерти, скользя руками, ногами, душой по легкому, всё заглушающему туманцу. Вот только одна беда – скольжение это, хоть и по кругу, по спирали, а вело неизменно вниз, тянула туда, в далекую чудесную глубь, такая сила, что, однажды очнувшись и посмотрев на себя со стороны осоловелым, но пристальным взглядом, Гриша сумел испугаться. Буквально за пару месяцев одежда стала превращаться в какие-то затертые обноски, появился запах, не проходящий, не выветривающийся. Казалось, сама душа загнила и запахла, источая миазмы из всех телесных пор. Пропал стыд – стало весело думать, что так вот и надо. Что так вот и единственно правильно, что это и есть настоящая свобода – перестать помнить о других, перестать жалеть себя, а следовательно, и всех остальных. До этого момента чувство жалости к другим Гриша считал одним из главных своих чувств, воспитанных, выпестованных, правильных. И тут, лишившись его, он вдруг испугался. Он понял, что без этого чувства действительно пуста жизнь. А пустая – она легка и может улететь в любую секунду, от любого порыва встречного или попутного ветерка. Жалость – якорь, что нас держит в жизни, не дает упорхнуть бессмысленной стрекозой в невзрачное и веселое небытие.
Он испугался и сумел остановить утренние опыты. Но от алкоголя отказаться не смог. Да и дозу тоже не снизил. Обеденное, вечернее выпивание позволяло сохранять благопристойный вид, не ввергать себя в лабиринт противоречий с единственной манящей и сладостной надписью «Вход». Выхода не было видно, его могло не быть вообще. Но без алкоголя, без ежедневного принятия внутрь одной и той же, иногда большей, но никак не меньшей дозы, душа начинала трястись, словно полуоторванный лист жести на старой заброшенной крыше. Тряслась, визжала, вибрировала, входя в разнос, готовая вот-вот сорваться и улететь, острым ржавым лезвием своим срезая всё некстати подвернувшееся на пути стремительного лёта. И только алкоголь, вовремя выплеснутый из холодного, равнодушного стекла на эту кричащую, рвущуюся от боли поверхность волшебным образом усмирял, утихомиривал ее. И так до следующего раза, до следующего дня. Было страшно и было понятно – иначе никак. Боль, ревущая внутри, могла сгореть лишь в пламени такого же накала, такой же беспощадности и страсти – в алкоголе.
Но и тут знать меру, удержаться, ведь всё равно, несмотря на боль, хочется жить. А мера эта такая зыбкая, еле уловимая, желе такое медузное, сочащееся сквозь пальцы скользкой струйкой.
Однажды они с Колей Елисеевым решили выпить вместе. Повода особого не было, но вот увиделись случайно и бросились радостно друг к другу. Гриша был за рулем, но это не останавливало. Правда, с возрастом он всё-таки заимел хорошую привычку – пить за рулем было можно, ездить – нельзя. Поэтому всегда находилось какое-нибудь место в районе, куда приткнуть машину – чтоб было недалеко от стоянки, от дома и от магазина. Такая точка пересечения трех сил – домашности, разгула и чуточки взрослой трезвости в голове. Обычно схема срабатывала, можно было выпить, посидеть в тепле, послушать музыку, поговорить, да и разойтись спокойно по домам. Был в этом какой-то устоявшийся комфорт.
Но тем и сложна жизнь, что любые самые продуманные, самые действенные схемы нарушаются. И нет, не случаем даже, а собственным самоощущением, всплеском иного, не нужного в данный день настроения, вывертом души, таким, что аж захрустит она бедная, скрюченная. А вещь-то она в себе. А вещь-то она несжимаемая, как вода, как любая мало-мальская текучесть. Вот и распрямляется с силой из положения своего неудобного, неестественного. И такая это сила, что поберегись – разорвет в клочья, коли не наученный ты притормаживать. Так и тогда, слово за слово, хлебом по столу, да как-то неловко разговор зашел, какое-то местечко особо болезненное внутри задел. И от боли той не спрятаться. А значит, лечить нужно. Ну и принялись. Первая бутылка мигом улетела, не успели и распробовать. Да закуска есть, общение приятное – не в том смысле, что спокойное, а понимающее такое общение, ради чего и живешь иногда – для понимания. Быстренько Гриша за второй сбегал, благо рядом магазин, а деньги с определенного возраста – тьфу, а не вопрос. С того возраста, когда знаешь, как мало они на самом деле стоят. Бумаги не стоят, на них потраченной, никеля не стоят, на отлив монет пущенного.
