Она повела Дездемону в глубь помещения, где стоял открытый деревянный ящик.
— Поэтому мы заказали этих гусениц шелкопрядов. Знаете, по почте. И в ближайшее время нам будут доставлены новые. Но, похоже, им не очень нравится здесь, в Детройте. И лично я их за это не виню. Они мрут и мрут. Какая вонь, о господи… — она оборвала себя на полуслове. — Это просто фигура речи. Меня воспитывали в святой вере. Как вы сказали вас зовут?
— Дездемона.
— Послушай, Дез, до того как стать старшей настоятельницей, я была парикмахершей и маникюршей. Я не какая-нибудь фермерская дочка. Помоги-ка мне их достать. Ну что за ребята эти гусеницы? Как их заставить это… ну, вырабатывать шелк?
— Это непростое дело.
— Ну и что?
— Это требует денег.
— У нас их сколько угодно.
Дездемона достала чуть живую, сморщенную гусеницу и принялась разговаривать с ней на греческом.
— Послушайте, сестренки, — промолвила сестра Ванда, и девочки разом перестали шить, сложили на коленях руки и подняли головы. — Эта новая дама будет учить нас делать шелк. Она — мулатка, как и мулла Фард, и вернет нам утраченное искусство наших предков, чтобы мы сами могли себя обеспечивать.
Двадцать три пары глаз уставились на Дездемону. Она собралась с мужеством и начала переводить на английский все, что ей предстояло сказать.
— Для того чтобы изготавливать шелк, вы должны быть чисты и целомудренны, — начала она свой первый урок в классе женского мусульманского обучения и общей культуры.
— Мы стараемся, Дез. Слава Аллаху. Мы стараемся.
Так моя бабка начала работать на «Нацию ислама». Подобно уборщице в Гросс-Пойнте она приходила и уходила через черный вход. И для того чтобы скрыть свои обольстительные ушки, носила под шляпкой головной платок. Она никогда не повышала голоса и изъяснялась шепотом. Она никогда не задавала вопросов и никогда ни на что не жаловалась. Поскольку ее юность прошла под игом угнетателей, все это ей было знакомо. Фески, коврики для молитв и полумесяцы — все это напоминало ей родину.
А для обитателей «Черного дна» приход в этот дом казался путешествием на другую планету. В отличие от большинства американских учреждений в мечеть впускали только чернокожих. Старые фрески, изображавшие истребление индейцев и пейзажи Земли Обетованной, были стерты до основания, и на их месте появились картины африканской истории: прогуливающиеся по берегам прозрачной реки принцы и принцессы и полемизирующие в открытых портиках чернокожие мудрецы.
В мечеть № 1 на проповеди Фарда сходились многочисленные прихожане. Здесь же, в бывшем вестибюле, они приобретали одежду, которую, по словам пророка, «носили чернокожие у себя на родине, на Востоке». Сестра Ванда раскатывала перед ними переливающиеся всеми цветами радуги ткани, и прихожане доставали деньги. Женщины обменивали раболепные униформы домработниц на белые чадры эмансипации. Мужчины снимали рабские комбинезоны и получали шелковые костюмы, достойные человеческой личности. Касса мечети заполнялась деньгами. Мечеть процветала даже в самые тяжелые времена. Форд закрывал свои заводы, зато Фард на Гастингс-стрит преуспевал.
Находясь на своем третьем этаже, Дездемона мало что видела. По утрам она преподавала в классе, а днем переходила в Шелковую комнату, где хранилась неразрезанная ткань. Однажды она принесла свою шкатулку и, пустив ее по рукам, начала рассказывать историю ее приключений — как она была вырезана ее дедом из оливкового дерева и уцелела во время пожара, — стараясь при этом ничем не оскорбить религиозные чувства своих слушательниц. И действительно, девочки относились к ней с такой симпатией и дружелюбием, что это напоминало Дездемоне те времена, когда греки и турки мирно уживались друг с другом.
И тем не менее бабка с трудом привыкала к чернокожим и то и дело ставила своего мужа в известность о своих открытиях: «Ладони у мавров такие же белые, как у нас», или «На коже у мавров не остается шрамов, только шишки», или «А ты знаешь, как мавры бреются? Они пользуются для этого порошком! Я видела это через окно». Проходя по улицам гетто, Дездемона каждый раз возмущалась тем, как жили его обитатели. «Никто ничего не убирает. Мусор лежит прямо у дверей, и его никто не убирает. Это ужасно». Но в мечети все было иначе. Мужчины работали и не пили спиртных напитков. Девушки были скромными и целомудренными.
— Этот мистер Фард делает правильные вещи, — говорила Дездемона, сидя в воскресенье за обедом.
— Ради бога, мы оставили свои чадры в Турции, — возражала Сурмелина.
Но Дездемона только качала головой.
— Этим американкам не мешает поносить чадру.
Однако сам пророк так и оставался неизвестным для Дездемоны. Фард был подобен богу — он был невидим и присутствовал везде. Глаза расходящейся после проповеди паствы излучали его сияние. Он самовыражался в устанавливаемых им кулинарных законах, в которых употребление свинины запрещалось и отдавалось предпочтение африканской пище — ямсу и маниоке. Время от времени Дездемона могла видеть его машину — новенький «крайслер», — припаркованную у входа в мечеть. Она всегда была чистой и блестящей, с идеально надраенной хромированной решеткой бампера. Но самого Фарда за рулем Дездемона не видела никогда.
— Как же ты можешь увидеть его, если он бог? — однажды вечером шутливо поинтересовался Левти, когда они собирались ложиться. Дездемона лежала улыбаясь, гордая своим первым недельным заработком, спрятанным в матраце.
— Я бы хотела получить откровение, — ответила она.
Одним из первых ее проектов в мечети № 1 было превращение флигеля в шелковичную ферму. Она обратилась к «Детям ислама», как называлась военизированная часть организации, и проследила за тем, чтобы молодые люди вынесли из ветхой лачуги деревянный комод. Они застелили досками выгребную яму и сняли со стен старые календари, опуская глаза, чтобы не видеть их возмутительные изображения. Они установили полки и сделали в потолке вентиляцию. Но несмотря на все их усилия во флигеле продолжала стоять вонь.
— Не волнуйтесь, — успокаивала их Дездемона. — По сравнению с шелкопрядами это ерунда.
А наверху, в женском классе мусульманского обучения и общей культуры, в это время плели кормушки. Дездемона сделала все возможное, чтобы спасти первую партию шелкопрядов. Она грела их под электрическими лампами и пела им греческие песни, но обмануть их не удалось. Не успев вылупиться из своих черных яиц, они тут же ощущали сухой, холодный воздух и искусственное тепло лампочек и начинали скукоживаться.
— Скоро прибудут новые, — утешала сестра Ванда, выбрасывая эту партию. — Только будь на месте.
Шло время, и Дездемона начала привыкать к светлым ладошкам афроамериканок. Она привыкла входить через черный ход и молчать, пока к ней не обратятся. А в свободное от преподавания время научилась покорно ждать в Шелковой комнате.
Шелковая комната — чего только не произошло в этом тридцатиметровом помещении! В нем говорил бог, моя бабка отрекалась от своей национальности и осознавала смысл творения. В конце этого небольшого помещения с низким потолком стоял кроильный стан, а вдоль стен, обитых плюшем от пола до потолка, как ювелирная шкатулка, были сложены рулоны шелка.
Порой под воздействием непонятного сквозняка ткань, словно танцуя, начинала трепетать и колыхаться, и Дездемоне приходилось вскакивать и скручивать ее обратно.
И однажды во время этого таинственного па-деде, когда полоса зеленого шелка вела за собой Дездемону, она вдруг услышала голос.
«Я родился в священном городе Мекка 17 февраля 1877 года».
Сначала ей показалось, что кто-то незаметно вошел в комнату, но когда она обернулась, в ней никого не оказалось.
«Мой отец Альфонсо был чернокожим и происходил из племени Шаба. Мою мать звали Беби Ги, и она была белой ведьмой».
Кем? — не расслышала Дездемона, пытаясь определить источник звука. Казалось, он находится где-то под полом.
«Он познакомился с ней в предгорьях Восточной Азии и смог разглядеть ее мощный потенциал. Он вел ее праведными путями, пока она не стала благоверной мусульманкой».
Но Дездемону не волновали слова, произносимые голосом, она их даже не улавливала. Главное был сам голос, от которого вибрировала грудная клетка. Она отпустила полотнище трепещущего шелка и, прислушиваясь, склонила покрытую платком голову. А когда голос зазвучал снова, она начала ощупывать рулоны шелка, пытаясь отыскать его там.
«Зачем мой отец женился на белой дьяволице? Потому что он знал, что его сыну предназначено нести утраченное слово Шабы».
Один рулон, третий, пятый — и вот наконец она обнаружила камин, где голос звучал громче.
«Он чувствовал, что я, его сын, буду иметь такой цвет кожи, который на равных позволит мне общаться как с белыми, так и с черными. И вот перед вами я, мулат, подобный ангелу, принесшему заповеди иудеям».
