— Вот! Истину глаголишь, другой человек!
— Я — один человек. Заведующий… Сам ты — другой человек!
Друзья рассмеялись. После чего Святогорский снова как-то скуксился.
— Всё равно не могу понять. Сколько лет живу. Чего только не повидал. Как один человек может уйти от другого человека только потому, что другому человеку перелили донорскую кровь?!
— Аркаша! Сколько бы мы ни пожили и ни повидали — мы ничего не можем знать про других человеков. Мы даже про одних и тех же не слишком многое знаем. Что уж там — про других!
Святогорский назидательно воздел указательный палец.
— Всё-таки ты из нас — самый умный!
— Мы сейчас не об этом!
Друзья, изобразивши всё в полном соответствии с известной мизансценой, снова налили. И Святогорский поднял стакан, намереваясь наконец-то произнести тост:
— Мы о том, что мы одни. Всегда одни. Мы сами по себе. И самим себе мы — другие! Вот — за это!
— Так за это или за то?!
— Да иди ты!
Чокнулись. Выпили.
Поняли, за что пили?
А кто бы не понял!
Кадр пятьдесят восьмой
Иная
В далёком 1955-м году в глубоко упрятанном сибирском селе родилась одна крепкая здоровая девчушка.
Росла она без особых проблем. В школу чуть не по морозу босиком бегала, — а школа-то была аж ещё через три села. Одна на весь район. Без всякого современного баловства вроде школьных автобусов. Бабке и матери помогала. Отца — побаивалась. Младших — воспитывала. Всё как у всех. Кроме одного. Сильно умная была. Отличница. Как свободная минутка — цап книжку и давай читать. Наберёт в библиотеке — и читает, читает, читает. Другие как школу окончили — сразу замуж. Или в ПТУ какое в ближайшем городке — чего там — всего-то сутки хода напрямик бродами да лощинами. И там уж замуж. А эта — нет! В Москву намылилась. Отец, естественно, был «категорически против». Даже так: «ка-атгрически!». Мол, уедешь — не возвращайся! Как отрезал. Бабка с матерью порыдали туда-сюда, собрали кой-чего: бабка «похоронные» свои, мать — так, что на чёрный день было припрятано. Дождались, чтоб отца дома не было и — сперва, из села на перекладных — до того самого городка. Затем автобусом — до следующего. А там уж добрые люди рельсы к шпалами поприколачивали, поезд сверху поставили и… Здравствуй, Казанский вокзал! Делов-то. Вот она! Москва!
В МГУ со свистом пролетела. Это она у себя там в глубоко закопанном сибирском селе умная была. А здесь таких умных — со всей страны. Тут умнейших из умнейших выбирают. Или умнейших из блатнейших. Так что если ты не из этой породы — вообще гением надо быть. Или стать.
А отец что говорил?! Боялась-то она его сильно. Он за восемнадцать лет жизни дай бог ей двадцать слов сказал. Из которых два последних: «НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ!»
Да и не особо хотелось, если честно. Делать в далёком-глубоком сибирском селе совершенно нечего. То есть — пахать как раз надо от утренней зорьки до вечерней. А вот делать — нечего. И замуж не выйдешь. Кто из парней посообразительней — тоже уехали кто куда. Кто просто крепкие — в армию забрали. Да и те уже все при невестах. Лет с четырнадцати там уж по сеновалам все. Только она одна книги и читала.
Поплакала. Мороженого купила. Да и пошла устроилась на хлебзавод.
На следующий год в технологический пищевой промышленности поступила. Ни шатко, ни валко — окончила. И всё на том же заводе стала мастером цеха хлебобулочных изделий. Со временем квартирку получила от завода. Однокомнатную.
Жила ровно. Никаких романов. К тридцати опомнилась — замуж-то надо! То есть, конечно, не то, что опомнилась — вроде и не забывала. Да ведь не за кого. Знакомиться — негде. Пока училась — на курсе только несколько мальчиков было. Всех сразу расхватали. На работе — все женатые. И те ещё принцы. А она в детстве романов авантюрных обчиталась. И хотя уже давно выросла, и калачом тёртым была — знала, где когда что выбросят и как в очереди себя вести, — всё ещё романтики не утратила. Наверное, ни одна женщина до самого конца той романтики не утрачивает.
Красавицей никогда не была. Кругленькое простое личико. Не слишком выразительные глаза. Такая вся, как редька. Хорошенькая и крепенькая. Но — не красавица. Низенькая. Крепко сбитенькая. Прям как есть — плюшка московская. «Традиционная большая плюшка, вырабатываемая из муки высшего сорта на основе дрожжевого теста с ярко-выраженным сливочно-ванильным вкусом. Поверхность московской плюшки посыпана сахарным песком. Изделие в форме сердца очень мягкое, пышное и необыкновенно вкусное. Срок годности семьдесят два часа». О хлебобулочных изделиях она знала всё. И воображала себя именно что московской плюшкой. Хотя, когда была особенно честна с собой, вспоминала о палянице («пшеничный украинский каравай, представляющий собой подовый круглый хлеб с надрезом с выраженным козырьком») или же о хлебе столовом подовом («традиционный круглый ржано-пшеничный хлеб из двух сортов муки»). В любом случае, она считала, что её срок годности истекал.
Конечно, были у неё подружки, постоянно пытавшиеся устроить её судьбу. Да как-то всё мимо. Каких-то находили всё… То инженеров пошарпанных на сто двадцать рублей, то сантехников-алкоголиков. И всё пеняли, что она слишком перебирает. Она не перебирала. Просто они ей не нравились, и всё. Она даже в газету писала, в отдел объявлений. Очень долго собиралась. Было ужасно стыдно. Наконец пришла в редакцию, меняя цвета. А там равнодушная тётка — до ужаса похожая на неё саму, — пробежала текст объявления, внесла правки и сокращения (вот тут сердобольно объяснив, что чем меньше знаков — тем меньше платить), взяла оплату, выдала квитанцию. Вместо ожидаемого мешка писем пришло всего два. В одном безногий инвалид-вдовец шестидесяти пяти лет предлагал совместное ведение его приусадебного хозяйства (читай: на шести сотках горбатится некому, как жена померла). Ей! Цветущей тридцатилетней женщине! В другом — запойный (о чём, надо отдать должное, честно предупредил) разведённый прораб обещал в свободное от запоев время «любить и обеспечивать». Вдовца она сразу отвергла. С прорабом даже встретилась. Судя по его внешнему виду, времени, свободного от запоев, у него почти не оставалось. Да она сразу понимала, что в газете нечего ловить. Сколько раз листала — одни бабы. Тут семи пядей во лбу не надо чтобы понять — пустое.
Раз она даже сходила на танцы в клуб «кому за тридцать». Хотя ей тридцать вот только исполнилось. Но «почти» — это уже же считай «за». Это любая женщина понимает. В клубе тоже было нечего ловить. На сорок цветущих девчонок — пара несвежих парней. Весьма нетрезвых, что характерно. Не то для храбрости, не то по привычке. Уселись друг с другом в углу и, шевеля волосами в носу, стали громко обсуждать присутствующих дам, непристойно хохоча. Сторожиха их чуть позже и вывела.
В далёкое-глубокое село так ни разу и не съездила. Бабка уже померла. Отец и мать были ещё крепкие, молодые. Шутка ли — мама её в семнадцать родила, отцу — двадцать было. Получается им сейчас сорок семь и пятьдесят. Ещё даже не пенсионеры. Зачем она им? У них мал-мала-меньше есть. Работа в колхозе и у себя на подворье, и по дому. Мать втихаря писала. Рассказывала, что да как. Интересовалась, не прислать ли денег. Денег ей хватало. И ещё, конечно же, мать пеняла тем, что младшие ей уже внуков и внучек нарожали, и только она, старшенькая, любименькая, самая умненькая — никак. Москвичка с квартирой! И всё никак. Что ж это за бабий век без дитя?! Уж старая. Аж тридцать лет. Легче от маминых писем не становилось. То что она в чужой огромной Москве какой-никакой вуз смогла окончить и к тридцати годам мастером цеха стать — никого не интересовало. Мать даже как-то очень по-сибирски не раз язвила, что стоило за десять тысяч вёрст катиться и пять лет учиться, если любая нормальная баба опару поставит и печь растопит. Понимала бы чего!
И тут как-то профком билеты распространял. В Большой театр! На что-то там особенное. Со знаменитостями. Она тринадцатый год в Москве, а в Большом ни разу не была! Купила два билета, чтобы не так стыдно. Пошла сама.
Большой её поразил. Нет, не то, что происходило на сцене. Музыку она никогда особо не любила. Шум и шум. А если ещё и поют — вообще ужас. Ладно, если песенку какую в телевизоре, что потом можно под рюмку с подругой напеть. А когда толстые раскрашенные дяденьки и тётеньки со смешными серьёзными лицами два часа завывают — ой! И не разберёшь ничего! То гудят так, что в животе звенит, а то как запищат — что зубы прихватывает. Хорошо в программке коротко написано что к чему. Так что опера её не сильно заинтересовала. А вот сам театр!.. Его роскошью её буквально придавило. А ещё — люди. Такие красивые дамы, в потрясающих платьях. Где они такие берут? Она сама не нищенка, затоваривается как положено, «слева», и лучшее своё всё надела и даже венгерские лодочки. Но рядом с театральной публикой выглядела очень серенько. Сельской простушкой. Как будто и не прожила в Москве столько лет. Может, давали бы что-то не столь особенное, да не с такими знаменитостями — она бы ещё была ничего. Но сейчас выглядела как серая мышь. Да ещё и одна! Когда все роскошные женщины при солидных мужчинах.
