Он не стал сразу же возвращаться назад, но вместо этого нашёл тропинку, которая могла повести его другим путём, и, пока он шёл, уверенность, которую он чувствовал мгновение назад, начала покидать его.
Год назад Симон получал высшую художественную премию от городских властей Берлина. По этому случаю был написан его портрет, и на портрете полагалось написать его девиз. Вопрос этот был поднят самим рейхсканцлером, и, помедлив с ответом, Симон спросил себя, а почему же у него нет никакого девиза, и пришёл к выводу, что его предназначение в жизни было таким само собой разумеющимся, что у него не было никакой потребности поддерживать его при помощи подобного словесного костыля. Придя к такому выводу, он посмотрел в глаза фюреру и громко сказал: «Мой девиз „Ohne Zweifel!”»,[29] и маленький человечек, стоявший перед ним, кивнул и, ещё раз оглядев его, произнёс: «Хороший девиз для художника!»
В эту ночь сомнения всё-таки охватили Симона. Удаляясь от моста, он снова испытал то же кислородное голодание, от которого проснулся. Вселенная вокруг него была бесконечна, и тем не менее ему было тесно, не хватало Lebensraum.[30] Впервые за долгое время он почувствовал страх, ощутив поджидавшую его в темноте неизвестность, и почувствовал, что самому ему не найти ответы на загадку, перед которой он оказался, но что он должен получить их извне. Он чувствовал, что чёрные и одновременно блестящие поверхности гранита вытягивают из него силу, так что он стал обходить их, он смотрел на звёзды и вспоминал о том, что же тогда говорил ему рейхсканцлер о его созвездии. Симон сконцентрировал всё своё внимание на небосводе, надеясь получить ответ оттуда, пока не осознал, что всё это время он бредёт словно пьяный и что он совершенно потерял чувство собственного достоинства.
Тут он снова ощутил приступ ярости, и, ступив на большой плоский камень, он представил себе, что оказался на ринге. У него не осталось никаких сомнений, что в эту ночь он прикоснулся к силе, с которой прежде не сталкивался и которая то придавала ему уверенности в себе, то лишала её. Но теперь он будет противостоять этой силе, и, ссутулившись, он стал перемещаться по камню как по рингу.
Камень был таким гладким, что на нём была видна не только тень Симона, но и размытое отражение луны. Симон закрыл глаза и медленно открыл их, чтобы увидеть ответ на вопрос о своём будущем, и белый лик под его ногами превратился в лицо девушки, встретившейся ему у моста, и тогда он понял, что тоскует по ней, по ней и по своей свободе так мучительно, что не существует этому никаких преград, и он побежал назад к гавани.
В море, как ему показалось, виднелся белый парус, он удалялся от острова, но Симон не пал духом — теперь, когда он принял решение, ничто уже более не могло помешать ему. Сбегая по ступенькам к причалу, он заметил лодку. Она, под одним лишь небольшим фоком, скользила по направлению от Фредериксё к выходу из гавани, и Симон громко рассмеялся: он не сомневался в том, что судёнышко окажется именно здесь, он замахал ему, лодка повернула к причалу, и он прыгнул на борт. «На Борнхольм», — засмеявшись, сказал он, залезая в карман куртки и протягивая несколько купюр человеку, сидящему на корме. Лодка, качнувшись, направилась из гавани, и Симон подумал, что и деньги могут служить палитрой и кистью.
В лодке находился всего один человек, и Симон в темноте предположил, что он явно не молод. Он сидел, положив руку на румпель и обернув ноги пледом, и было непонятно, где кончается судно, а где начинается человек. Выйдя из гавани, он поднял грот, и судно дёрнулось и понеслось вперёд, словно птица по гладкому морю под высоким звёздным небом. Симон одновременно подумал об оставшейся позади женщине и о женщине впереди, ему казалось, что он натягивает между ними серебряную нить, по которой и следует судно, и он почувствовал, что настало время произнести речь.
— Как моряк, — обратился он к рыбаку, — ты наверняка согласишься со мной, что для того, кто повидал мир, три радости превосходят все остальные. И первая из них — это радость отъезда, ощущение, что на свободного человека, как и на птицу, не распространяется закон всемирного тяготения.
Вторая — это радость прибытия, знание, что ты можешь отправиться куда заблагорассудится и сказать: сейчас — и, может быть, только сейчас — моё место там, где я преклоняю главу.
Здесь он на мгновение прервался и подумал: «Какая жалость, что у меня есть только этот единственный слушатель-простолюдин, а не настоящая публика, и нет никого, кто мог бы сделать стенограмму». Но тут он почувствовал, что слова его взмывают над его головой к мерцающим звёздам, и, встав во весь рост, он ухватился за мачту, подождал, пока тело его обретёт равновесие, и взмахнул рукой.
— Третья, и наибольшая, радость, — громко сказал он, — возможность запечатлеть свой след там, куда ты пришёл, чувство, что ты можешь, если заблагорассудится, оставить в мире по себе такой след, что тебя никогда больше не забудут — ни люди, ни места.
Некоторое время он стоял, закрыв глаза. Рыбак молчал, но молчание не смущало Симона, который уже много лет назад научился и без всяких аплодисментов поздравлять себя с великолепным сольным выступлением. Однако у него промелькнула мысль о том, что старик, возможно, туг на ухо. «Но в этом случае, — сказал он самому себе, усмехнувшись, — он ничем не отличается от обычной публики».
Он произносил свою речь, повернувшись спиной к носу судна, что не совсем согласовывалось с его рассуждениями о торжестве прощания и прибытия, но ведь главное — стоять лицом к своей публике. Когда он теперь медленно открыл глаза, то увидел, как мигает маяк на Кристиансё, но не позади лодки, а на довольно большом расстоянии по правому борту.
— Мы плывём, — с удивлением сказал он рыбаку, — не в том направлении.
После этой его реплики наступила долгая пауза, во время которой Симон сделал было вывод, что его попутчик ещё и нем.
И тут рыбак заговорил.
— Я плохо слышу, — проговорил он хриплым голосом, в котором Симон узнал Нинин диалект в чистом виде, — да, собственно говоря, я вообще ничего не слышу. Поэтому я обычно отвечаю «да, да», ведь именно это обычно все хотят слышать.
— Сегодня, — добавил он, — мы будем ловить лосося.
Негодование, переполнявшее Симона, объяснялось не тем, что они идут не тем курсом, и не тем, что его перепутали с рыбаком. Он был возмущён тем, что сидящий перед ним человек не слышал ни слова из его речи.
— Мне нужно, — сказал Симон, наклонившись вперёд и злобно произнося слова прямо старику в лицо, — попасть на берег.
Рыбак посмотрел туда, куда указывала протянутая рука Симона, и кивнул.
— Да, — сказал он, — туман.
Симон ошарашенно смотрел вперёд. Там, где прежде мигал маяк Сванеке, теперь была темнота, а над этой темнотой повисла молочно-белая светящаяся завеса. Снова, в отчаянии, он стал указывать туда, где недавно виднелся Борнхольм, но рыбак покачал головой.
— Там нет рыбы, — сказал он. — К тому же, когда опускается туман, ветер стихает.
Симон подумал о девушке в зелёном платье, плывущей где-то перед ним в сторону Борнхольма, и снова возникло чувство, что Вселенная встала у него на пути. Он шагнул назад к корме, чтобы взять руль и изменить курс, и в это мгновение всё вокруг заволокло туманом. Туман сомкнулся вокруг лодки, накрыв её, словно плотная ткань, небо и море исчезли, ветер затих, воздух засветился молочным опаловым цветом, и силуэт рыбака, сидящего в нескольких футах от Симона, стал расплываться. В лодке стало тихо и тесно, как будто, подумал Симон, они вдвоём оказались в маленькой комнате, как будто Вселенная так близко подошла к ним со всех сторон, что они остались одни в целом мире. Сегодня ночью, сказал он самому себе, я поочерёдно то свободен, то заточён.
Рыбак тем временем опускал за борт леску с бесконечным рядом висящих друг за другом крючков.
— Здесь, под нами, — объяснил он, — скала обрывается и становится глубоко. Там и стоит рыба. Как птицы, — добавил он задумчиво, — высоко над дном.
Возникла длинная пауза, во время которой Симон попытался осмыслить происходящее. Потом рыбак снова заговорил.
— Сегодня тёплая ночь. — сказал он. — Хоть я и глухой, но я всё-таки заметил, что ты тут рассказывал историю. Я тоже расскажу тебе историю — про одну холодную, очень холодную ночь.
Симону пришло в голову, что с тех пор, как он уехал, чтобы делать с миром то, что ему заблагорассудится, мир всё время заставляет его слушать — так, как никогда прежде не приходилось. «А теперь ещё этого старого хрыча», — подумал он.
— Однажды я оказался на льдине, — начал рыбак. — Я направлялся в Гренландию — как и почему, не важно — и часть пути я проделал на судне «Рагна» Гренландской торговой компании. Но лёд встал и в конце концов раздавил судно, а потом сомкнулся сверху. И вот мы сидим на льдине. Я и ещё, наверное, человек двадцать. У нескольких парней был туберкулёз, их мы положили в стороне. Остальные бродили вдоль чёрной воды и думали о том, что всех нас ждёт смерть. Я тоже бродил, вместе с человеком, одетым по-гренландски и по-европейски, и он громко пел, как будто уже помешался. Один парень увязался за нами, я его ещё раньше заметил, потому что он всё пытался отпустить бороду, но было видно, что это у него не очень-то получается. У меня тогда ещё было всё в порядке со слухом, так что я слушал и песни этого безумного, и рассказ этого малого о том, что он учёный и уехал от жены и детей, потому что он, в отличие от всего остального мира, не считает, что женщины и дети необходимы мужчине для вечной жизни, и ещё потому, что он слышал, что человек, попадая за Полярный круг, оказывается одновременно и на Небесах, и в аду.
