Все же она была рада, что они – в Атлантик-Сити. Сарин бэби находился здесь в безопасности. Впервые за время, прошедшее с Сариной смерти, она думала о ней без слез. Честно говоря, ей также весьма нравилось быть здесь на виду у публики, в обеденной зале отеля, или на веранде по вечерам, или на променаде, прогуливаясь вдоль павильонов, магазинов и пирсов Иногда они нанимали кресло на колесах. Они сидели в нем вместе с Отцом, а служитель сзади медленно катил их вдоль променада. Лениво они созерцали встречных пассажиров подобных же экипажей или искоса поглядывали на тех, кого случалось обогнать. Отец притрагивался к полям своего канотье. Кресла эти были плетеные, с холщовым бахромчатым верхом, они напоминали ей двухместные коляски времен ее детства. Два боковых колеса были большущими, а поворотное колесо впереди – маленькое, оно слегка поскрипывало. Малыш обожал эти кресла. Их можно было нанять и без тягловой силы, и это ему нравилось больше всего. Тогда он сам толкал кресло с папой и мамой и мог направлять его куда хотел и с какой угодно скоростью, и у родителей не было никакой нужды поучать его. Большие отели стояли один за другим вдоль променада, их шторы хлопали под океанским ветром; у каждого на безукоризненно покрашенном крыльце стояли в ряд кресла-качалки и белые плетеные стулья. Морские флаги струились над куполами, а по ночам они были освещены раскаленными добела лампами, обрисовывающими контур крыш.
Однажды вечером семья остановилась у павильона, в котором негритянский духовой оркестр напористо играл рэг. Мать не знала, какой именно, но музыка тут же напомнила ей собственное пианино, звенящее под чудными пальцами Колхауса Уокера. Она вовсе не забыла недавней трагедии, но чувствовала лишь какое-то высвобождение, как будто бризы этого курортного города выдували из головы тяжелые мысли тут же, как они появлялись. Теперь музыка вдруг захватила ее, она ассоциировалась для нее и с Младшим Братом. Любовь к нему, страстное обожание пронзили ее. Ей казалось сейчас, что она его забросила. Худое, нервное, порывистое существо. Какая-то укоризна, какое-то отвращение. Вот так он смотрел на нее через стол, когда Родитель чистил свой пистолетус. Она почувствовала легкое головокружение, и, глядя в освещенный павильон, где неукротимые музыканты в красно-синей униформе работали со своими сверкающими трубами, корнетами, тубами и саксофонами, она подумала, что под каждой из этих псевдовоенных фуражек можно было бы увидеть торжественный лик Колхауса.
С этого вечера приморские восторги Родительницы стали более зыбкими. Ей приходилось теперь концентрироваться. Она проявляла определенную решимость, чтобы сохранить себе безоблачное небо. Она заботилась о сыне, о муже, об инвалиде-папаше и особенно о чудесном негритенке, который здесь процветал и рос не по дням, а по часам. Она стала также замечать внимание, которое ей оказывали некоторые гости отеля. До этого они кружили по краю ее сознания, ожидая с ее стороны благосклонности. Теперь она готова была даровать ее этим людям. В отеле было несколько впечатляющих европейцев. Германский военный атташе с моноклем в глазу, который всегда отдавал ей честь со сдержанной галантностью. Высокий и стриженный под излюбленный ими милитаристский бобрик, он выходил к обеду в белой униформе с черным галстуком. Он устраивал целое представление, заказывая вина и отвергая их. С ним не было женщины, но несколько довольно хамоватых мужланов, явно ниже его по рангу. Отец сказал, что это капитан фон Папен, инженер. Они видели его каждый день гуляющим по пляжу, раскатывающим топографические карты, показывающим что-то в море и что-то говорившим своим подручным. Обычно в это время какое-нибудь судно проходило на горизонте. "Это что-то вроде инженерной разведки, – говорил Отец, лежа на песке, – не понимаю, что может интересовать немцев в Южном Джерси". Отец не замечал двусмысленного интереса этого инженера к его жене. Мать это забавляло. С первого же беззаботного взгляда, которым она ответила на внимание офицера, она поняла, что в этом повелительном монокле сфокусировались самые похотливые намерения. Она решила игнорировать германца.
Была там также престарелая французская пара, с которой она обменивалась любезностями, смеялась, вспоминая свой школьный французский, а они великодушно похваливали ее произношение. Они появлялись на солнце, закутанные, как коконы, в белые одежды и газ, увенчанные панамами. Кроме того, они всегда носили с собой зонты. Муж был ниже своей жены и весьма тяжеловат, веснушки на лице, толстые очки. Он не расставался с сачком для бабочек и каким-то кувшином, а она все время таскала тяжеленную корзину для пикника. Каждое утро они исчезали в отдаленной дымке побережья, где не было ни отелей, ни променадов, но лишь только чайки, да кулики, да трава на дюнах, в которой как раз и трепетали вожделенные его крылышки. Он был профессор из Лиона – на пенсии.
Мать старалась заинтересовать Дедушку этой французской парой: как-никак общее академическое прошлое. Старик, однако, отверг знакомство. Он был полностью поглощен своим состоянием и слишком раздражителен, чтобы участвовать в цивилизованной беседе. Он признавал лишь одно занятие на этом курорте – ежедневные катания в кресле по променаду. В кресле, считал он, он никому не покажется дряхлым. На коленях он держал трость, и если движение на променаде замедлялось по вине пешеходов, он поднимал трость и тыкал острым концом как в мужские, так и в женские спины. Возмущенные люди оборачивались, а он проплывал мимо.
Были среди гостей, разумеется, и неевропейцы: гигант маклер из Нью-Йорка со здоровенной женой и тремя большущими детьми, которые ни слова не произносили за обедом; несколько семей из Филадельфии, что можно было сразу же определить по гнусавой речи. Мать, однако, находила своих соотечественников неинтересными. В иностранцах, казалось ей, гораздо больше жизни. Вот, например, барон Ашкенази, маленький подвижный человек, шелковая рубашка расстегнута на шее, на голове легкомысленная белая кепочка с пуговицей на макушке, он ей очень нравился, эдакая "заводная" персона, глаза так бросают стрелы во все стороны, будто он боится что-то потерять, что-то упустить, как ребенок. Он носил на цепочке через шею прямоугольное стеклышко, обрамленное металлом. Увидев что-то для себя интересное, он тут же подносил это стеклышко к глазам, как бы фиксируя момент. Однажды пасмурным утром на крыльце отеля и Мать попала в его рамочку. Пойманный ее взглядом на месте преступления, он рассыпался в извинениях. Сильный иностранный акцент. "Я, понимаете ли, занят в бизнесе движущихся картинок и вот, понимаете, даже на вакациях не могу удержаться, вы меня понимаете". Он смеялся, как бы поблеивал, и Мать была очарована. Блестящие черные волосы и маленькие деликатные руки. Потом она видела его на пляже, на некотором расстоянии, он бегал там, развлекая какого-то ребенка, и время от времени подносил к глазам свое забавное стеклышко. Солнце стояло за ними, и он казался ей движущимся силуэтом. Какая энергичная фигура. Она улыбалась.
Барон оказался первым гостем за их столом. Он явился с красивой маленькой девочкой, которую представил как свою дочку. Она была удивительно хороша, примерно того же возраста, что и Малыш. У Матери тут же появилась надежда, что они подружатся. Конечно, за столом они не сказали друг другу ни слова и даже не взглянули друг на дружку Отец не мог оторвать от девочки глаз. Экая малышка-средиземноморочка с густыми черными волосами, в чудесном белом кружевном платьице с атласным верхом, очерчивавшим легчайшие намеки на будущие прелести. За весь обед она не сказала ни единого слова и даже не улыбнулась. Вскоре, однако, после закусок барон объяснил, в чем дело: понизив голос и притрагиваясь к руке дочки, он сказал, что ее мать умерла несколько лет назад, но не сказал от чего. Больше он уже не женился. Пауза. Спустя момент он снова уже кипел энергией. Он говорил быстро, с европейским акцентом, частенько невпопад, но тут же, понимая это, смеялся первый. Жизнь восхищала его. Он жил своими ощущениями и не уставая делился ими с окружающими: вкус вина ли это был или множественное отражение свечи в хрустальном канделябре. Незамысловатые его восторги были заразительны, и вскоре уже с лиц Родителей не сходила улыбка. Они забыли о себе. Удивительно чувствовать мир так, как чувствует его барон – живым каждое мгновение. Он поднимал свой стеклянный прямоугольник, беря в рамку Мать и Отца, детей, официанта, идущего к столу, дальний конец столовой, где пианист и скрипач играли на маленькой сцене, декорированной пальмами в кадках. "В кинофильмах, – говорил барон, – мы смотрим на то, что там уже имеется. Жизнь сверкает на теневом экране, она выходит из мрака нашего сознания. Это большой бизнес. Люди хотят знать, что с ними происходит. За несколько пенни они приходят посмотреть на самих себя в движении: как они бегут, гонится на автомобилях, дерутся, как они, прошу, не обижайтесь, обнимаются. Это самое важное сейчас, в этой стране, где каждый по сути дела – новичок. Огромная потребность в понимании. – Барон поднял бокал. Посмотрел на вино и попробовал его. – Вы, конечно, видели "Его первую ошибку"? Нет? А "Дочь невинна"? Нет? – Он рассмеялся. Не смущайтесь! Это две моих первых экранных пьесы. Одночастевки. Я сделал их меньше чем за пять сотен долларов, но каждая принесла мне по десять тысяч. Да-да, – сказал он смеясь, – чтоб я так жил!" Отец кашлянул и покраснел при упоминании столь конкретных цифр. Не понимая, барон настойчиво объяснял ему, что это хотя и хороший доход, но вовсе не экстра. Фильмовый бизнес переживает бум, и всякий может сделать хорошие деньги. Вот сейчас, например, он, барон, входит в компанию с "Патэ" для производства пятнадцатичастевой истории! Каждый ролик будут показывать в течение недели, одну неделю за другой, пятнадцать недель подряд, и зрители будут приходить, чтобы увидеть, что там дальше имело место быть, вот так-с. С озорным взглядом он достал сверкающую монетку из кармана и выщелкнул в воздух. Она взлетела почти до потолка. Все смотрели как завороженные. Барон поймал монетку и громко трахнул ладонью о стол. Сервировка подпрыгнула. Вода закачалась в стаканах. Он показал популярный новый пятицентовик, никель с буйволом, "баффало-никель". Отец не мог никак понять, для чего он все это делает. "Я называю теперь себя "Баффало-Никель-Фотопьеса, инкорпорэйтед", сказал восторженный барон.
