Мои слёзы капают на лицо матери. Будто святая вода из чаши священника. Я мечтаю, чтобы она была животворной. Когда я отойду от постели, то начну считать, отбивать слезами минуты до того момента, как мама пробудится. Или… нет, не может быть этого «или». Вера в жизнь сильнее магнетизма смерти.
Не помню, что я увидел, когда родился в первый раз. Наверное, руки врача в медицинских перчатках и свет. Зато я отчётливо помню, что видел при втором своём рождении. И никогда, клянусь, никогда не забуду. Кома матери — моё второе рождение.
Я хотел вернуться жить к родителям, но мама не разрешила. Она боялась заразить меня. Поэтому каждое утро я навещал её, чтобы поддержать и утешить.
Стучу в бронированную дверь, но никто не отзывается. Открываю своим ключом. Знаю, что отец на работе.
Прихожая, наполненная нежным благоуханием, заставлена хрустальными вазами с цветами. Тихо окликаю: «мама», думая, что она может спать. Стараюсь аккуратно, бесшумно ступать по ковровому покрытию, пробираясь к спальне. Поворот стальной ручки, толчок дубовой двери. И апокалипсический ужас.
«That long black cloud is coming down.
I feel I’m knocking on heaven’s door.»
Возможно, я хочу боли, душевной и физической. Намеренно, в качестве очищающей расплаты за грехи. Я люблю боль, мы так любим боль, но не понимаем, для чего она нам.
Мама лежит на полу, рядом с массивным дубовым столом, широко раскинув руки. На нём множество лекарств и ваза из богемского стекла. В ней пышные астры.
Подбегаю, терзаемый страшными догадками. Целую, обнимаю и пытаюсь найти пульс. Не знаю, сколько прошло, пока я ощутил его, наверное, пара минут, не больше, но мне — банально, но не скажешь лучше — она показалась тягучей невыносимой вечностью, умирающей звездой, бесконечно взрывающейся в космосе моего мира.
Земля уходит из-под ног, но я бегу к телефону, набираю номер «скорой помощи». Не помню, что дальше. Кажется, открываю окна, чтобы пустить свежий воздух, делаю искусственное дыхание, брызгаю водой, ещё что-то.
Когда в комнате появляются медики, я проваливаюсь в залитую ослепительным светом шахту. Перед глазами проносятся моменты моей жизни, в которых я был вместе с мамой. Падение как скольжение по мягкой, желейной трубе. И в ней словно проделаны смотровые окна, в которых я могу видеть картинки из жизни.
Тогда, в пять лет, мама пообещала мне, что всегда будет рядом со мной. Смерть, сказала она, случается только с плохими людьми. И, глядя на маму, лежащую на кровати, мне кажется, что она не может умереть. Потому что мама хорошая. Плохой я.
Мой мир рушится. Я вижу колоссальных размеров здание, сложенное из камней, на каждом из которых картинка из моей жизни. По этим камням воспоминаний проходят уродливые, кривые трещины, и они падают вниз, в разверзшуюся пропасть.
Всего меня, словно проникающим в каждую клетку, физическую и душевную, шипом пронзает. «боль». Хотя это чудовищное, разрывающее, безграничное чувство, неосознаваемое человеческим разумом, но глубоко явственное, можно лишь назвать, дать бирку с именем, но нельзя осознать, не почувствовав.
Боль реальна лишь тогда, когда она полностью наша, когда направлена на самого близкого человека или на нас самих. Страдание есть причина разума. Словно боль — это эстафетная палочка, средство для пробуждения нас от бессознательного сна.
Сейчас, в больнице, я обнимаю маму и шепчу: «Живи, пожалуйста, живи».
Сердечный приступ на фоне нервного истощения. Падение и черепно-мозговая травма. Таково было заключение врачей.
Сердце символизирует центр любви и безопасности. Метафизической причиной болезней сердца являются отсутствие радости и давнишние эмоциональные проблемы.
Главной и единственной радостью в жизни моей мамы был я. Она никогда не жила собой — всегда и только мной. Я слишком мало уделял ей внимания, слишком часто был где-то далеко. Она не знала о том, как и чем я живу. Не ведала моих успехов и побед. Следовательно, не знала радости, потому что её она могла получить только от меня.
Когда мама узнала о том, что у неё вирус, то бесповоротно осознала, что уже не сможет жить мной в полной мере, как раньше. Не сможет коснуться, обнять, поцеловать, встретиться, не страшась заразить меня. И это терзало её.
Вспоминаю слова мамы в анонимном кабинете: «Мы это наши поступки по отношению к людям. Мы живы, пока они помнят о них». Мама, я буду вспоминать о тебе чаще, потому что память поддерживает твою жизнь.
На выходе из больницы мне машет рукой Николай. Он улыбается и движется мне навстречу. Мы договорились встретиться, но я не в силах говорить с ним. Ускоряю шаг, чтобы оторваться, ускоряю так, что начинаю бежать, но вдруг останавливаюсь.
Хватит бегства. Хватит жертв. Хватит заражённых людей. Хватит моих детских развлечений.
Их угрозы — Яблокова, Николая, Арнольда — бессмысленны и ничтожны. Им нечем меня шантажировать. Мама в коме. Что им взять с меня? И если это мой крест, то я должен идти до конца.
Я вспоминаю слова Инны: «Когда у тебя появится веская причина убить, ты сделаешь это». Без этого история не завершится. Будь, что будет. Последний шаг в ад. Или, наоборот, из ада?
Человек мёртв, если его ничего не трогает — ни мысли, ни желания, ни память о чём-то. Лев Толстой: «Жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых бы я находил разумным».
До комы матери я был мёртв. Она сделал мою Голгофу своей, и я ожил, воскрес. Ещё глоток, и чаша собственного безумия будет испита до дна. Я уверен, что смогу переварить её содержимое.
В комнате трое, не считая попугая. Мёртвого попугая. Он только что сдох. Пять минут назад. Рядом со мной Нина, одетая в рваные джинсы и бледно-голубой бюстгальтер. На Инне полупрозрачное, в редких блёстках платье. Без своей извечной красной юбки она кажется мне чужим человеком.
Я впервые в квартире у Инны. Просторная прихожая, отделанная под ольху, на стенах репродукции знаменитых картин сюрреалистов. В единственной комнате плазменный телевизор и шкаф, заставленный банками с заспиртованными человеческими органами, преимущественно пенисами, и зародышами животных.
На полу, застеленным потёртым зелёным паласом, бутылка водки. Мы играем в «правда — ложь». Суть проста: каждый, по очереди, должен выпить и сказать откровенный факт о самом себе, остальные определяют, правда это или ложь. Честная игра по вскрытию душ. Без дураков.
Инна вертит бутылку, выпивает и говорит:
— Я безумно люблю секс, но ещё больше люблю отрезать мужские члены.
Я и Нина хором:
— Правда.
Нина выпивает и говорит:
— У меня вырезан клитор.
— Неинтересно, — говорю я, и Инна согласно кивает головой.
— Мой отчим трахал нас с матерью, — после раздумий изрекает Нина.
Инна удивлённо поднимает брови, я говорю — «правда».
— Теперь ты, Даня.
— Я хожу в секту, распространяющую смертельный вирус. Участвую в фашистских акциях, устраивая погромы и калеча людей.
Нина смотрит на меня и говорит:
— Правда.
— Не думала, что у тебя такие проблемы, — замечает Инна.
А разве думал об этом я? Мне нужно выговориться, как на психотерапевтическом сеансе. Только вместо расслабляющего чая — водка, а вместо докторов наук — две пьяных сумасбродки. Такова психотерапия по-русски. Каждый вечер, в любом баре.
Водка делает нас откровеннее. Становится легче. Мы открываем свои души нараспашку, и уже не надо угадывать: здесь нет места лжи.
— Мне всегда хотелось убивать с кем-то, кого бы я действительно любила, — Инна вздыхает. — Как в «Прирождённых убийцах».
— Правда, — говорит Нина, а я лишь пожимаю плечами.
Первая бутылка подошла к концу, Инна достаёт вторую. Очередь Нины:
— Я рожала. Двоих. Красивые девочки, близняшки.
— Ложь, — твёрдо говорю я.
— Правда, чистая правда, — вздыхает Нина.
Я по-настоящему удивлён:
— Когда?
— Какая сейчас разница?
— А где они? — не успокаиваюсь я.
— В могиле, — встревает Инна. — Твоя очередь, Даниил.
Сколько же раз я слышал эти слова? Даже в сексе, после минета, когда девушка говорит: «Я доставила тебе удовольствие, теперь твоя очередь». Будто нельзя подарить приятное просто-так, без желания получить что-то взамен.
Добро всегда возвращается, гласит народная мудрость. Может, мы поступаем хорошо по отношению к другим людям только из-за этого принципа?
Мне нужно признаться. Правда, проговорённая вслух, даст мне решимость. Пора распаковать своего скелета в шкафу. И, опрокинув в себя водки, я говорю:
— Мою мать заразили вирусом, с которым живут не больше трёх лет. Вполне возможно, она не проживёт и этого срока. Сейчас она в коме. Я хочу отомстить.
— Как? — Инна бесстрастна.
