— Бог с ними, была такая плаксивая группа в восьмидесятые годы.
— Вот-вот. Поэтому я и не люблю Чехова. Плаксивый русский сукин сын.
— Я думал, что все тинейджеры любят поныть.
— Не, мои друзья не такие. Им скучно, но они не ноют.
На мгновение течение беседы прервалось.
— Вот видишь, разговоры говорить — это не страшно.
— Нормально.
Мне решительно понравилось описание Чехова.
— Можешь дать почитать?
— Не-е, извини, приятель. Завтра надо вернуть, а я еще не закончил.
— А еще можешь что-нибудь процитировать про жалкость?
— На кой тебе?
— В свободное время я коллекционирую жалкие изречения. Вот и подумал, может, там еще есть?
— Тебе, приятель, надо сначала с самим собой разобраться.
— Ладно, давай. У меня настроение поднимется.
— Знаешь, когда ты вернулся, я думал, что ты будешь просить пожить на халяву, но ты еще более странный.
Мохаммед, надувая щеки, немного полистал книгу.
— Как насчет этой? «Через двести тысяч лет ничего не будет». Кому, на фиг, какое дело, что будет через двести тысяч лет?
— Неплохо. Действительно жалко, но как-то без связи.
— Зато довольно бессмысленно, верно?
— Бессмысленность — не то же самое.
— Хорошо. Найду получше.
Мохаммед взялся за дело старательно. Не знаю, как он, но я развлекался от души.
— Вот, нашел. Не знаю, понравится тебе или нет. «Женщины не прощают неуспеха».
— О-о, это хорошо. Про деньги точнехонько ухвачено. Бальзам для души.
Я стукнул себя по груди и согнулся в припадке кашля.
— У меня пока была только одна девчонка, я ее бросил, когда она спуталась с моим другом.
— Ты поступил как человек чести, — выдавил я сквозь конвульсии. — Сколько времени еще осталось?
— Минут пятнадцать.
— Великолепно.
Опять наступило молчание. Мохаммед явно терял интерес, пришлось подбросить ему вопросик.
— Как ты думаешь, что мне делать?
— Ты это о чем?
— О том, что приходится платить незнакомым людям, чтобы просто поболтать, о том, что живу в гостинице на Ml, что понятия не имею, как быть дальше.
— Вот блин. Не знаю. Домой вернуться?
— Нет у меня дома.
— Ты же вчера адрес называл.
— Да-да, но я там не живу. Мой настоящий дом — «воксхолл-кавалер» 1979 года выпуска.
— А если поехать к маме с папой?
— Нет у меня такой возможности.
— К друзьям?
— Одни мудилы.
— Должен же быть хоть один нормальный.
— Они все нормальные, просто мудилы. Сразу не объяснишь.
На лице Мохаммеда обозначилась задумчивость.
— Я, право, не знаю, сэр. Мне всего семнадцать лет.
— Ничего. Извини, что спросил.
— Грустно, если нельзя съездить к друзьям.
И тут я вспомнил. Билл Тернейдж Пилилка-Строгалка. Я не только мог поехать к нему, он сам просил приехать в гости. Эдакая пасторальная интерлюдия в Суффолке. Навру что-нибудь, почему уехал из города, заплачу за постой, а тем временем придумаю, как стать пэром. Или хотя бы как вернуться в цивилизованное общество. Не буду утверждать, что идея меня окрылила, но теперь было как-то легче сказать Мохаммеду «до свидания».
— Кажется, наговорился. Если ты не против, пойду спать.
— Хозяин — барин.
— Сколько времени еще осталось?
— Десять минут.
— Сдачу с десятки не вернешь?
— Еще чего.
— Ну ладно.
Я встал и направился к коридору, ведущему к моему номеру.
— Пока, Мохаммед.
— Пока.
— И спасибо.
— Хозяин — барин.
Звонить Биллу было поздно, я вынул его письмо из записной книжки и еще раз убедился, что он действительно приглашал меня приехать и пожить у него. Могло статься, что при беглом чтении я проглядел в эпистолярных зарослях пожелание «сгинуть, чтоб я тебя больше не видел». Да нет, вроде все понятно:
Я хотел пожелать тебе всего наилучшего и пригласить приехать к нам в Суффолк в любое время, у нас есть свободная мансарда (мой кабинет — я все еще пишу!) с диваном-кроватью.
Никаких подвохов.
На радостях я снова достал из мешка «Азиатские трусики». В детстве мне однажды сказали, что у японок вагины расположены поперек лобка, как рот. Хотя хорошее знание биологии напрочь отвергало такой оборот дела, в мозгах застряло туманное сомнение, ведь дыма без огня не бывает. Возможно, какое-нибудь горное племя сохранило сей анатомический курьез. «Азиатские трусики» служили слабым подспорьем в такого рода исследованиях, все треугольнички на фотографиях были правильной формы. Тем не менее, пока я листал журнал, яркий образ не уходил. Через десять минут занятие мне наскучило. Я почувствовал непонятную опустошенность. Сознание отделилось от тела и смотрело на меня сверху вниз от спинки кровати. Двадцать девять лет, а ты все еще читаешь «Азиатские трусики»? Неужели ни на что больше мозгов не хватает? Дотянись до звезд! Я встал с кровати и сунул несчастный журнальчик в мусорную корзину в туалете, предварительно завернув его в полиэтиленовый пакет, чтобы уборщица (с которой я никогда не встречусь и которая понятия не имеет, кто жил в этом номере) не подумала обо мне плохо.
Затем я лег, выключил свет и постарался настроить мысли на конструктивный лад. Очень быстро я оказался среди электрических огней мира сновидений. На этот раз огни куда-то звали, они освещали широкую дорогу, ведущую к целительной сельской идиллии Суффолка.
Восемьдесят с лишним фунтов
— Господи, да ты действительно живешь у черта на рогах.
Билл только что закончил объяснять, как проехать к его дому.
— Что?
Из трубки доносились неистовые крики и периодический гул, как будто кто-то бил в гонг. Какофония не прекращалась весь разговор.
— Я сказал, что ты действительно живешь у черта на рогах.
В трубке завыла собака, а может быть, волк.
— Где?
— Что?
Тарарам стоял невообразимый.
— Я сказал…
— Да заткнитесь вы все хоть на минуту! Извини, Фрэнк.
В доме Билла наступило временное затишье, изредка прерываемое тявканьем.
— Я сказал «ничего, доеду». Ты уверен, что я не помешаю?
Один из детей заголосил во всю мощь маленьких легких.
— Здесь хорошо. Нет, правда. Извини за бедлам.
Когда мы перешли к техническим вопросам, шум вернулся на пиковый уровень.
— Я у тебя буду рано вечером.
— Отлично.
— Ты уверен, что проблем не будет?
— Абсолютно. Я просто… Бен, если ты не перестанешь бить в кастрюлю, я тебя… я тебя… короче, тебе не понравится. Боже. Нет, честно, я буду очень рад.
Грохот не прекратился.
— Прекрасно.
— Сью, заткни им рот, что ты им потакаешь. Послушай, пора заканчивать разговор, у нас тут полный завал. Кажется, они добрались до масляной краски. А ну-ка…
— Не волнуйся, Билл. Увидимся в районе шести.
Билл уже повесил трубку.
Я выехал в пол-одиннадцатого, поудобнее пристроив лампообразного друга на соседнем сиденье. Приятно ехать в компании доброго, непритязательного попутчика.
Даже если не работать по сменному графику — а я уже не работал, — в воскресеньях нет ничего хорошего. Машин на автостраде не густо, погода — вороненая сталь. Этим цветом были окрашены все воскресные дни моего детства, мальчишкой я любил сидеть дома. Трудно сказать, почему они иссушивали и отнимали волю, ведь я не питал отвращения к школе, меня не водили в церковь и на семейные сборища. Подозреваю, что всему виной плохие телепрограммы. Телевидение как будто считало своей обязанностью показывать по воскресеньям только всякую дурь. Видимо, какие-то либералы-патриции вбили себе в голову, что, если по воскресеньям показывать одну муть, все подростки от скуки пойдут искать работу или изучать иностранные языки. Но все мои друзья просто смотрели, что показывали. Многие даже стали предпочитать плохие передачи хорошим, бравируя тем, что любят плохое. Плохие телепередачи давали пищу для пересудов по понедельникам. «Ты смотрел вчера „Аап Каа Хак“? Вот говно, правда?» — «Что ты, классная штука!» — «А вчерашние „Хвалебные песни“? Какой тупизм». — «Не-е, „Песни“ — супер». Так они готовили себя к жизни, возводя плохие вещи в культ, ибо потом можно было иронизировать и ставить их выше хороших, тогда как хорошие вещи сами по себе были банальны.
Дурное телевидение сильно повлияло на восьмидесятые и девяностые годы. Во-первых, каноном стали сериалы типа «Держись» и «Соседи». Люди начали покупать записи «Аббы». На выборах победил Джон Мейджор. Я не жалуюсь, просто либералы-патриции попали пальцем в небо. Во-вторых, все, кто смотрел плохие телепередачи в семидесятые годы, потом выросли и двадцать лет спустя тоже стали делать плохие телепередачи.
С этими мыслями я свернул с M1 у Лестера и направился по А47 в сторону Питерсборо. В памяти оживала музыка имен Средней Англии. Билл жил в поселке Хай-Элдер поблизости от Йоксфорда, в тридцати милях на северо-восток от Ипсвича. Проехав Норвич, я оказался в местах, где названия напоминали неудачные шутки — Бекклз, Бангей, Сэксмандэм.
