«Волга» осталась с приоткрытой дверцей, а критик О*** с открытым ртом.
Игра воображения, внезапный взрыв. Но не на сто процентов. Нет, не всецело. Поскольку рандеву имело место. В кафе-кондитерской «Верешмарти» на одноименной площади. Он шел, в свете витрин сверяясь с мятой вчерашней салфеткой, на которой был набросан маршрут — серым карандашом для век.
Так. Площадь с памятником. Столетние деревья. Дом, как на Невском. Под фронтоном шесть полуколонн, венки под ними, ниже факельные фонари, прикованные к стенам, освещают занятые столики на тротуаре. Войдя в кафе, он обратил на себя лестное внимание пожилой дамы, набеленной и в черном шелковом тюрбане, которая как раз вбирала полную ложку взбитых сливок морщинисто-крашеным ртом.
«Fin de siècle»[136] царил внутри. Картины в тусклых рамах, отблески свечей на темных сюжетах — боги и герои, быки и простирающие руки девицы в одеждах бледных и запятнанных: о, Петербург…
Иби оказалась в дальнем зале. Впервые появилась в юбке — возможно, после вчерашних затруднений в ее «Трабанте». Слегка покачивая ногой в темном чулке и плоской туфле, читала книжечку. При свете палевой свечи в хрустальном подсвечнике. Шелковый платок в кармашке пиджака, воротничок приподнят. На плюшевом сиденье, облокотясь на мрамор с кофе в фарфоре и розой в целлофане. Белой.
Согласно местному обычаю при встрече, он ее поцеловал.
— Я опоздал, прости.
Иби взглянула поверх оправы своих очков.
— Тебе не очень хорошо? Садись.
— Минуту, — сказал он. — Закажи мне то же самое…
Это было внизу.
В зеркале мелькнуло чужое бледное лицо. Дверь на обороте была расписана, как комикс. Он повесил пиджак, ногой откинул сиденье и кулаком уперся в кафель. Навстречу самодовольно просиял унитаз. Тяжелея лицом, он напряг диафрагму. Его тошнило натощак. Пена подскочившей кислотности, а после желчь. Надсадная, психологическая рвота. Желудком их не выношу. Наверное, это и называют — утробный антикоммунизм. Он выпрямился и вздохнул. Головная боль прошла. Еще мгновение, и появилось предвестие эйфории. Он снял пиджак с двери и рассмотрел ее изнанку — бесцензурную. Графика шариковых ручек. Надписи были непонятны, но в целом можно было сделать вывод. Анальный лейтмотив смелее, чем в Москве. Гомосексуалисты выше держат голову. Все остальное, как в сортире на Столешниковом. Он вышел к зеркалу и вынул носовой платок. Смочил под краном, вытер рот. Вынул расческу, причесался. Виски были в испарине. Глаза запали. Скулы украшала щетина, как раз трехдневная. В кармане завалялся чуингам. Слегка перегоняя желваки, как бы с надменным и отрешенным видом он поднялся на поверхность. Над столиком с его розой нависал некто скуластый и вислоусый. Он поднял синие глаза, и Александр улыбнулся ему нехорошо. Синеокий развел руками удалился.
— Мерси, — сказал он, придвигая кофе. — Кто сей?
— Компатриот.
— Интересовался?
— Тобой.
— Как, то есть?
— Спрашивал, не югослав ли ты. Как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно. Венгром…
— Я рада, — улыбнулась Иби. — Но лучше чувствуй себя русским.
— В том-то и дело. В том-то все и дело, что русским чувствую себя, лишь только перевоплощаясь. Всечеловечность, что ты хочешь. А ты невыносимо элегантна. И вообще такой амбьянс[137], что зарыдать и мордою об мрамор. Что ты читаешь? Можно?..
Узкая и тонкая, книжечка была в ледериновом переплете с полустертым золотым тиснением. Гид по Будапешту 1936 года. По-английски. Он раскрыл и прочитал:
— Would you like to spend a Royal Time in Budapest? Yes, I would, сказал он. — Why shouldnʼt I…[138] Откуда у тебя это ретро?
— Дома нашла.
— Если да, — читал он дальше вслух, — то следуйте программе, которая была разработана составителем сего буклета в связи с визитом, Принца Уэлльского и отмечена первой премией на конкурсе. День первый, утро… (Он перекинул страничку.) После обеда… Прогулка по главным улицам центра, чай в «Джербо». Поездка по Дунаю либо в моторной лодке, либо в «Софии» прогулочном катере люкс. Вечером цыганская музыка (дирижер Имре Мадьяри) на террасе ресторана «Гундель», где бассейн с волнами, или в саду на крыше отеля «Ритц». Затем — в кабаре «Мулен-Руж»…
Он вернул ей книжку.
— Кроме Дуная что-нибудь осталось?
— Цыганская музыка.
— А еще?
— Осталось все. Или почти. Но под другими именами. Кафе «Джербо» — мы в нем.
— Это оно?
— Оно. Но если ты, как принц, предпочитаешь чай, то…
— Ни в коем случае. Спасибо. То, что нужно.
— А как прошло?
— Не говори.
— Что ты читал?
— Который тебе понравился. — Он вынул бензиновую зажигалку, показал ей (напомнить про танк) и дал огня. — Про параноика в поезде.
— Им не понравился?
Он усмехнулся.
— Не поняли?
— Если и поняли, — сказал он, — виду не подали. Реакция была молчание. И если бы на этом кончилось, Иби, я был бы счастлив. Но стали задавать вопросы, и я наговорил три бочки арестантов.
— Как?..
— Тюремная наша идиома.
— Забудь. Уже прошло.
— Будем надеяться, — вздохнул он и посмотрел, как она курит, разжимая при затяжке на белой сигарете пальцы. — Но, правда, Иби? зачем ты столь изыскана сегодня?
— Тебя пугает?
— Меня охватывает спесь. Принцем крови начинаю себя чувствовать. Вскипает голубая моя кровь.
— Просто в юбке ты меня не видел.
— Я в целом! Облик…
— Какой!
— На букву «И».
— Идиотский?
— Интеллектуальный.
— Импортный?
— Интернациональный.
— Инертный?
— Инициативный.
— Инфантильный?
— Инфернальный.
Интервал. Потом она придумала:
— Инцестуозный?
— Идеальный.
— Неправда! Нос у меня длинный.
— А нос на букву «А». Аристократический. Можно сигарету?
— А я их для тебя купила. За валюту. В «Дуна-Интеркоктиненталь». В машине целый блок. И скотч. Ты любишь?
— Кто же не любит.
— Скажи мне, Александр, случайно, ты не сатанист?
— Не очень.
— А в Бога веришь?
— Я в ангелов пар экселянс[139].
— А в падших?
— Тоже.
— В Сегеде, — опустила она глаза, — у меня в номере их была целая стая. Все падшие до одного. И я на них смотрена, когда…
— Когда?
— Ну, когда с твоего позволения. Соло… Mais dis-donc, tu sais parler Français?[140]
— Слегка.
— А хочешь, сходим во Французский Институт?
— Институт? Звучит серьезно. Надеюсь, это бывший «Мулен Руж»?
— Почему «бывший»? «Мулен Руж» как был, так и остался. Но этот by night[141] для простых людей. А мы с тобой пойдем в кино.
— На что?
Она закрыла гид и придавила в черной пепельнице окурок с оттиском губной помады.
— На то, чего в Москве вам не покажут. Даже у нас выходят в шоке.
Когда двумя сложенными пальцами — по-пистолетному — эсэсовец с фуражке с высокой тульей разжал коленнопреклоненной зубы, Иби сдавила его так, что Александр чуть не вскрикнул. Картина была — действительно. В ней тоже был Дунай, но по ту сторону границ — в прекрасной Вене, где бывшая узница концлагеря отыскала своего палача за стойкой отеля в роли ночного портье. Одна пара преклонных лет ушла среди сеанса. Потом какой-то офицер увел из зала свою девушку — невесту, судя по светлому платью с кружевами.
Александр так увлекся, что, не имея на себе трусов, местами даже забывал про руку своей девушки в левом кармане брюк — плененную карманом и вместе с ним безумствующую там на ощупь и вслепую. Когда сквозь тьму возникли бледные огни неторопливой реостатной люстры, Иби выхватила руку и прижала ладонь к лицу, закрыв глаза при этом непристойном обонянии. Он взял ее за локоть, она покорно поднялась, но под уклон шла как слепая, а когда вышли из зала на асфальт, остановилась — прямо посреди толпы.
Как бы слепо она смотрела на него, не двигаясь при этом с места, а он стоял с цветком, не зная, что и думать. Сдвиг по фазе? Приступ кататонии? Воспитанные будапештцы их обходили, будто так и надо. Внимания не обращая. И разошлись, оставив их в теснине меж домов.
Он приблизился, взял за руку.
— Что с тобой?
Она нагибала голову, глядя при этом исподлобья и улыбаясь затравленно, но как бы себе на уме.
— Ici[142].
Круглые бока кинотеатра под названием «Корвин» с двух сторон огибали большие старые здания — этажей в семь-восемь. Этакие вогнутые бастионы все окна уже почти зашторены. Дно этой урбанистической расщелины озаряли отсветы неона.
— Что здесь?
С той же улыбкой она вырвала у него розу, хрустнувшую целлофаном. Схватила за локоть, за вельвет рукава:
