– Думаешь, я чужой стала? Нет, я только с тобой и была такой, какая есть на самом деле. Я и сейчас такая, правда виноватая, но…
Нам принесли еду, и потому, когда я убрал руку, это не выглядело нарочитым жестом. Мне, наконец, показалось, что обретена почва под ногами. Иллюзии рассеивались, и все принимало реальный вид. Что ж особенного, в конце концов, происходит? Мы любили друг друга когда-то прежде. Время прошло. Почему бы нам не встретиться вот так по-дружески? Поговорить, обменяться новостями. А про все другое нечего думать. Наташа, увидев обилие еды, сказала с тревогой:
– Слушай, ты разоришься.
– Ерунда! – сказал я, красуясь обретенной наконец легкостью. – Теперь не студенческие времена. А к тому же недавно была премия. Словом, пируем без оглядки.
Я налил по фужерам вино и потянулся к ней чокаться:
– За твое счастье, Наташа!
Она сразу погрустнела, отвела свой фужер:
– Выпьем лучше без тостов.
Я пожал плечами:
– Как хочешь.
Я добился, чего хотел – мягко и незаметно превратил разговор в обмен информацией. Рассказывал Наташе про институт, про Ренча, про «болотный вариант», спрашивал ее про дела, про родителей, про Любу. Она покорно отвечала, но чувствовалось – ей нужен совсем другой разговор. Так мы и плели каждый свое кружево.
Наташа рассказала, что бросила немецкое отделение (так и не полюбила дойч) и теперь снова учится на очном, на классике, хотя из-за этого пришлось вернуться на третий курс.
– Ничего, – сказала она, – и здесь начала с той самой точки, чтоб вырезались эти годы, чтоб не было их. Зато теперь вся в латыни, в греческом. Вспомнила, догнала. Как же я теперь занимаюсь! Под маминым крылышком и забот других нет.
И она опять сникла, поняв, что самым этим сравнением доказала – ничего из жизни не вычеркнуть.
Я поехал провожать ее. Мы вышли из метро и, ведя все тот же незначительный разговор, двинулись к соснячку. Наташа говорила про тундру, я слушал и совершенно не обращал внимания на то, где мы идем.
Потом что-то будто толкнуло меня, я посмотрел по сторонам и увидел, что мы вышли на то самое место, где два с половиной года назад я наткнулся на Наташу и того, кто стал ее мужем. И это воспоминание резануло так остро, что я остановился. Наташа оборвала себя на полуслове, оглянулась и тоже узнала этот поворот дорожки. Она издала странный клокочущий звук и сразу же заревела громко, в голос.
– Ну что ты? – сказал я. – Зачем?
Она судорожно прижалась ко мне, схватила за плечи, спрятала лицо в моем шарфе. Ее трясло, она захлебывалась.
От моего старательно выработанного спокойствия не осталось и следа. Я тоже готов был разреветься – так жалко было ее, себя. Портфель в правой руке сковывал движения. Я бросил его на дорогу и стал гладить ее плечи:
– Ну что ты? Ну успокойся! Не надо!
Ее тело начало сползать вниз, я не успел ее подхватить и вдруг понял, что она стоит передо мной на коленях.
– Прости меня, Медведь, прости, – выдохнула она между всхлипами. – Найди в себе силы простить меня.
Я подхватил ее, поставил на ноги, стал стряхивать снег с шубы, с колен и все повторял:
– Ну, что ты, что ты? Ну, успокойся.
Наташа резко отскочила от меня. Крикнула:
– Не ходи дальше! Не могу, – и громко всхлипывая, побежала к дому.
Я чувствовал себя совершенно разбитым. Казалось, не я сам, а какая-то потусторонняя сила управляет мной. Я не знал, добрая это сила или злая, но понимал, что не смогу ей сопротивляться. И неожиданно для себя рад был собственной слабости, ибо только она могла открыть мне дорогу к Наташе.
Но утром пришли другие мысли. Простые, трезвые, безжалостные. Расчувствовался! – ругал я себя. Клюнул на сентиментальную мелодраму. Экий дурной вкус. Она, видите ли, на коленки встала, и ты уже растаял. Плачет, бедная девочка, ругает себя. Ах, несчастная! Ах, жертва судьбы! Ах, без вины виноватая! Сердце кровью обливается. Вернулась пташка, счастье рядом. Забыть, простить и пожалеть! Жестокий романс! А ведь она более двух лет – ночей этак семьсот с гаком – спала с другим. Вот так случайность! Вот так мелкая ошибочка! Она что, не знала, каково тебе? А думала об этом? Жалела тебя? Мастерица она все объяснять. Тогда про то, почему уходит, теперь – почему возвращается. И все так убедительно. Прямо талант. Ну что ж, верь, бегай за ней на поводке. Только попадется новый мужественный геолог, или там летчик, или еще кто – и жди новых объяснений. Слова ведь – послушная штука. Да и коленки всегда в нашей власти согнуть. Это все речи, жесты. А на свете главное – поступки. Вот и поступай, как велит слабость. Только потом не удивляйся, когда заслужишь презренье – и от себя, и от нее.
Я жил, раздираемый этой внутренней полемикой. А Наташа не появлялась. И оттого скоро все аргументы опять стали терять силу, перекрываясь одним – острейшим желанием ее видеть. Но и противодействие этому жило во мне, на одно его хватало – заставить себя не звонить ей, не ехать к ней самому. Так прошло несколько дней.
Однажды, вернувшись домой после работы, я застал дома Наташу, мирно беседовавшую с моей матерью. В первый момент я растерялся. А когда Наташины прожекторы при виде меня вдруг расширились, обрели бархатную нежность, захотелось броситься к ней. Но вместо этого я сказал матери неестественно бодро:
– О, у тебя гости!
Наташины прожекторы начали медленно гаснуть, и я поспешил перевести шутку в иной план.
– Но если вы, прекрасные дамы, позволите составить вам компанию, то буду бесконечно рад. Тем более что отчаянно хочу лопать.
Мать, которая после моей первой реплики тоже как будто начала скисать, сразу приободрилась и сказала строго:
– Ты, между прочим, не поздоровался.
А меня почему-то от этого захлестнуло волной совершенно щенячьей радости.
– О, невежа! – завопил я. – Целую ручки, ясновельможные пани! – и я с дурашливыми ужимками поцеловал руку матери, потом Наташи. Наташа снова засияла.
– Можно, я его покормлю, Ксения Евгеньевна?
Мать кивнула и стала вытаскивать из своего тайника всякие баночки и свертки, которые мы по-райкински называли словом «дифсит», ибо их содержимое вкус имело «специфический». И пошел у нас пир горой.
Потом мать заявила, что ей надо заниматься, и отправилась к себе, попросив меня зайти на секундочку. Закрыв дверь, она торопливо сказала мне:
– Слушай, Юра, не воспринимай это как вмешательство во внутренние дела, но если вы захотите… В общем, Наташа может оставаться у нас – хоть сегодня, хоть навсегда. Я буду только рада.
– Поставим точку! – отрезал я.
Ей оставалось лишь пожать плечами.
Но точку поставила Наташа. Когда я вернулся в кухню, она подошла сзади, как-то неловко, бочком, прижалась к спине. И я растаял окончательно. Мы ушли в мою комнату и долго-долго сидели рядом. И все шло само собой, помимо воли. Правда, в какой-то момент во мне опять сработало «реле противодействия» и я сказал, что, мол, надо еще подумать о будущем. Она оборвала меня:
– Ни о чем не думай! Я ничего не прошу. Мне бы только быть с тобой, и все! Воспринимай это как хочешь. Ну пусть так – случайная женщина. У тебя же наверняка были такие.
Я почти не заметил этих слов. Слова вообще перестали иметь значение. Потом была сумасшедшая бессонная ночь. Все перемешалось в ней – слезы, смех, признания, страсть – и все слилось в единое ощущение вновь обретенного счастья, от которого мы оба теряли рассудок. Лишь в какие-то короткие просветы приходила радостная мысль, что теперь-то это прочно.
Утром я с трудом заставил себя подняться. Накинул купальный халат и жадно схватил сигарету. Наташа, еще сидя в постели, вдруг рассмеялась.
– Ты что?
– Ну вот. Провел ночь со случайной женщиной.
Эх, не говорить бы ей этого! Тонки были ниточки, связавшие нас. Чтоб оборвать их, хватило одной неосторожной шутки. Все перевернулось во мне. Я посмотрел на Наташу, и мне вдруг показалось, что лицо ее обрело выражение довольной кошечки. Вот оно, то чужое, на что я так боялся наткнуться! «Ах, так, – подумал я, – добилась своего, празднуешь победу. Это только и было тебе важно. Да что же такое, в конце концов? Откуда у тебя право делать со мной все, что пожелается!»
Кровь отлила от моего лица, и Наташа, заметив это, испуганно протянула ко мне руки:
– Ну прости, я сонная, кажется, глупость сморозила.
Но я уже сорвался с тормозов:
– Да, – шипел я, – случайная женщина. Такая, которую по пьянке подобрал где-то. Которую за ночь и не разглядел. А утром увидел и стало тошно. Так тошно, что только одно желание – помыться скорей.
Наташа закрыла руками лицо. Я, хлопнув дверью, вылетел из комнаты. Меня трясло. И сидя в ванне, запустив горячую воду, я еще продолжал свою тираду, которую отсюда, к счастью, никто не слышал.
Когда я вышел, Наташи уже не было.
– Что ты натворил? – встретила меня мать.
– Не будем об этом! – рявкнул я. – Хватит жить в мире иллюзий!
– Господи, какой же ты болван! Надевай скорее штаны и беги за ней.
