– Вон дяденька какает, – объявил Кристобаль и показал пальцем.
– Все какают, – ответила Консепсион.
– И кардинал?
– Даже кардинал.
– Спорим, он не какает?
Консепсион вздохнула, взяла мальчика за руку и пошла вниз к далеким сверкающим магазинам, где можно отыскать любимому подарок, где непременно захочется растранжирить деньги на косметику, на блестящие фигурки трогательных животных, на ожерелья с изображением святых чудес. Она непременно потрогает все эти штучки, почувствует, какие они крепенькие и тяжелые, и поставит на место, а продавец с подозрением будет на нее пялиться. Потом в магазин войдет белый, и продавец подобострастно кинется к нему и спросит: «Чем могу служить?»
На улице Боливара Консепсион набрела на ларек с пластинками. Устав от поисков неизвестно какого подарка, она остановилась и стала машинально перебирать квадратные картонки. Попадались американские пластинки с похожими на бесов длинноволосыми мужчинами, у которых лица были разрисованы, как индейские маски; все такие сердитые и хмурые. Имелись пластинки с полуголыми блондинками в соблазнительных позах, с непомерными начесами и гладкими, как у девочек, подмышками. Были картинки с неграми в темных очках и с такими стрижками, что головы походили на маленькие платформы. Консепсион показала пластинку Кристобалю:
– Будешь ковырять в носу – станешь вот таким же.
– Это космонавты? – спросил Кристобаль. – Я хочу стать космонавтом, а когда умру, хочу превратиться в птичку колибри. – Он изо всех сил замахал руками, подражая порхающей птице. – Похоже получается?
– Нужно еще быстрее, – ответила Консепсион. – А так только в аиста превратишься.
Среди пластинок вальенато Консепсион вдруг увидела одну, которая прямо тянула к себе. На пластинке был портрет человека: изогнутый рот, суровый, неодобрительный взгляд. Консепсион внимательно рассмотрела надпись на иностранном языке, но восклицательных знаков не обнаружила; его преосвященство всегда говорил: отсутствие восклицательных знаков – признак серьезного произведения и хорошего стиля. Большие черные буквы на обложке гласили: «Бетховен, 3-я симфония («Героическая»)», и непостижимость этих слов заворожила Консепсион. Она протянула пластинку хозяину ларька:
– Такое подойдет серьезному богатому человеку с хорошим вкусом?
– Только ему она и сгодится, – ответил лавочник. – Она у меня уже десять лет, и никто не покупает.
– Я беру, – быстро сказала Консепсион. – Сколько стоит?
Хозяин увидел свет надежды в ее глазах, отметил бедное платье и расщедрился.
– Бери так, – сказал он. – Она и так твоя, владей. Но если потеряешь свою красоту, тогда принесешь назад.
Консепсион, прижимая драгоценность к груди, старалась не расплакаться от благодарности. Сейчас она пойдет и выкупит у сирийца матушкино кольцо.
Его преосвященство снял обертку с подарка и растрогался.‹
– Я не слушал ее с юности, – сказал он. – Мне было девятнадцать, и мы с моим братом Сальвадором, ну, который баламутил семинарию непотребными стихами, а потом куда-то исчез, слушали ее в Кито, когда ездили в Эквадор. Исполнение было великолепное, мы вышли такие воодушевленные, что Сальвадор, как идиот, носился по улицам, изображая Супермена, а начальная тема еще долго звучала во мне.
– Так ты доволен?
– Я просто в восторге. Как ты догадалась, что мне понравится?
Консепсион скорчила гримаску и ответила:
– Ну, я же не совсем дурочка.
Она пошла на кухню готовить «pichones con petitpois»,[64] но вскоре услышала музыку Бетховена, плывшую по галерее и коридорам дворца. Консепсион, потрошившая голубя, замерла. Что-то заставило ее бросить готовку и прокрасться наверх, где она села под дверью в комнату кардинала и обхватила колени руками. Консепсион напряженно слушала и незаметно для себя заплакала. Пластинка закончилась, кардинал вышел из комнаты и увидел, что Консепсион сидит на полу в коридоре, а на ее щеках в кухонной копоти промыты светлые дорожки. Она взглянула на него снизу:
– Querido, это так прекрасно, совсем как в постели.
30. Дионисио отправляется повидаться с родными и неожиданно обретает еще двух возлюбленных
Дионисио запер дом и пошел искать своих кошек. Одну обнаружил у дома Хосе – она клянчила сахар у хозяйки, – а другая отыскалась за Дворцом Богов – она грустно точила когти, воображая себя диким ягуаром.
– Пойдем, киса, – сказал Дионисио, и громадный зверь простодушно посмотрел на него огромными янтарными глазами. – Давай, давай, – повторил Дионисио, – пошли домой.
Черный ягуар нерешительно потоптался и двинулся за хозяином, игриво шлепая сестрицу лапой по ушам и покусывая за шею.
– Пора бы уж вам повзрослеть, – сказал Дионисио и пошел к дому Серхио.
Там сидели капитан Папагато с Франческой, и все домочадцы любовались чуть заметным округлым животиком будущей матери. Дионисио вежливо поддержал беседу о детях, а потом они с Серхио пошли в загон – поймать и оседлать лошадь. Горячий серый жеребец раньше принадлежал Пабло Экобандодо, повсеместно известному как Заправила, и не желал, чтобы его отрывали от общества кобылиц, а потому отловить его было нелегко.
Нынешняя встреча с ним не стала исключением. Серхио подманивал жеребца лакомством, а Дионисио крался с уздечкой, но в последний момент конь насторожился, всхрапнул и унесся в дальний конец загона, победно зажав в зубах приманку.
– Mierda![65] – в один голос воскликнули мужчины. Потом Серхио спросил:
– Почему ты ему не прикажешь?
Дионисио, известный способностью общаться с животными, покачал головой:
– Можно сколько угодно ему приказывать – не послушается. Он настоящий латиноамериканский конь, приятель, и станет работать, лишь когда нет другого выхода. Поверь, мы с ним давние друзья, и он прекрасно понимает, что ему грозит долгая поездка. Иди сюда, лошадиная морда, не то отдам твой корм мулу!
Конь прижал уши, по-лошадиному изобразил безумную улыбку, обнажив зубы, и пробежался вдоль изгороди загона. Куснул за круп кобылицу и удовлетворенно замер, когда та взбрыкнула.
– Придется заарканить, – сказал Серхио.
Лассо теперь делают в основном из синей нейлоновой веревки, и в результате этого новшества ловить лошадей стало труднее. Веревка все время ужасно запутывается и перекручивается, свернуть ее в нормальные петли почти невозможно, и, кроме того, она сильно обжигает ладони, если лошадь вдруг надумала рвануть. Но Серхио пользовался старинным арканом из воловьей кожи, который отлично складывался в ровные петли. С арканом в руках он небрежно двинулся к непокорной лошади и в нескольких шагах остановился. Конь увидел лассо и отпрянул, но Серхио нарочно прошел мимо, делая вид, что хочет заарканить другую лошадь. В последний момент он резко обернулся и ловко набросил лассо на шею изумленного жеребца.
– Не очень-то он сообразительный, верно? – заметил Дионисио. – Каждый раз на это попадается.
– Некоторые считают, что у лошадей нет памяти, – ответил Серхио, – но я думаю, ему просто нравится, чтоб его ловили. Нужно сопротивляться, это дело чести, совсем как у женщин, да, приятель? Хотя тебе ни одна не откажет, – Серхио прищелкнул языком и похотливо ухмыльнулся.
Теперь конь стоял не шевелясь, пока Дионисио набрасывал ему на спину кожаную попону, надевал седло и затягивал шлейку на груди. А когда стал надевать уздечку, жеребец нарочно всей тяжестью наступил ему на ногу.
– А-а-а! – заорал Дионисио, толкая жеребца в плечо. – Hijo de puta!
Серхио, скрестив на груди руки, прислонился к жердям ограды и рассмеялся:
– Получается, это не у лошадей памяти нет. Он каждый раз тебя так подлавливает.
– Черт бы его побрал с такими шуточками! – пожаловался Дионисио, разглядывая уже опухшие пальцы на ноге. – Когда я первый раз на него сел, он как неживой был, а теперь – смотри, ловкач какой!
Он взобрался на жеребца и, мотнув головой, отбросил с лица длинные волосы. Серхио улыбался и думал, что Дионисио выглядит в точности как индеец из старого вестерна: длиннополая рубаха навыпуск, за поясом большой пистолет. Но это одеяние не шло ни в какое сравнение с убранством лошади: та по-прежнему носила украшенную серебряными заклепками и изумрудами сбрую от бывшего хозяина – кокаинового царька Пабло Экобандодо. В солнечный день седло сверкало и вспыхивало, заметное издалека; кстати, еще одна причина, почему к Дионисио относились с некоторым суеверным трепетом даже те, кто хорошо его знал.
Ягуары шли позади, лапой цапая лошадиный хвост и увертываясь от копыт. Дионисио заехал ко всем своим женщинам, и в конце – к Летиции Арагон. Она купала первенца и с улыбкой подставила лицо, чтобы Дионисио, перегнувшись в седле, наградил ее поцелуем в щеку. Затем протянула для поцелуя дочку, и Дионисио потрепал малышку по щеке и немного покачал на руках. Девочку звали Аника Первая: у Дионисио было тридцать два ребенка, их обозначали номерами в порядке появления на свет. Мальчиков называли Дионисито, у них на шее были наследственный шрам от ножа и рубец от веревки. Девочек – их было восемнадцать, – всех, согласно желанию отца, назвали Аника. И у мальчиков, и у девочек были пронзительно голубые глаза Дионисио, такие же, как у его предка – графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры – и отца – генерала Хернандо Монтес Coca.
