Хокстет вскидывает голову, плечи у него окаменели от напряжения.
— Наш долг как полицейских рассматривать поступающие жалобы…
— Ну, рассмотрели? А теперь отвалите! — бросается в бой Хани, вызывающе колыхая животом перед носом у полицейского.
Динни, осаживая, кладет ладонь ей на руку. Хокстет часто мигает, заметив красоту Хани, ее юность, необъятный живот. Лицо его вспыхивает, по скулам начинают ходить желваки. Он кивает своим полицейским, и они ретируются.
— Музыку выключить. И чтобы к двенадцати все было закончено. Вернемся — проверим, — чеканит он, поднимая палец.
Хани в ответ тоже тычет в него пальцем, но Хокстет уже отвернулся.
— Гнида, — бормочет Патрик, — землю носом роет, щенок.
Когда полицейские машины отъезжают, Динни поворачивается ко мне, подняв брови.
— Стало быть, это твоя вечеринка? — лукаво вопрошает он.
— Ой, брось. Ведь сработало же, — отбиваюсь я.
— Сработало, это точно. Вот уж никогда не ожидал увидеть тебя в роли бунтарки, — ехидничает он.
— Значит, ты меня мало знаешь. Меня, кстати, даже один раз арестовали… это возвысит меня в твоих глазах?
— Зависит от того, за что именно тебя задержали.
— Я… бросила яйцо в нашего депутата, — неохотно признаюсь я. — Это, конечно, не революция, но…
— Да, — соглашается Динни, сверкая белозубой улыбкой, — но для начала уже что-то.
— Это было круто, — выкрикивает запыхавшийся Эд, подбегая ко мне.
Я обнимаю его за плечи и крепко прижимаю к себе, не давая сбежать.
Бет готовит что-то на обед, по дому разносится аромат чеснока. Окна запотели от пара, снаружи дождь, и дом стоит отрезанный от мира, как остров. Эдди опять бегает по лесу вдвоем с Гарри. Вместе с волнами запаха по дому льются звуки Пятой симфонии Сибелиуса. Любимая музыка Бет. Мне кажется добрым знаком, что сестра начала разбирать коллекцию музыкальных записей Мередит и не только готовит еду, но может и сама немного поесть. Мне интересно, чем сейчас занимаются Динни и Хани. В такой дождище, в такую унылую погоду. Нет ни комнат, где можно бродить, ни шкафов с книгами, ни телевизора. Для меня их образ жизни — область предположений и чистой фантастики. Будь я на их месте, отправилась бы, наверное, в деревенский паб. На мгновение меня даже посещает мысль пойти и поискать их там, но желудок протестующе сжимается, напоминая, что меня мучает похмелье. Так что вместо паба я поднимаюсь на чердак.
Я и правда помню дядю сержанта Хокстета. Время от времени мы встречали его в поселке, когда ходили в магазин за сладостями или мороженым. Он был очень улыбчивым. И в дом он тоже приходил, и не один раз. То его вызывала Мередит, то Динсдейлы. У них было право останавливаться на этой земле, Динни сказал правду. Со времен моего прадедушки, еще до его женитьбы на Кэролайн, у них имелся какой-то юридический документ — то ли доверенность, то ли что-то еще. Прадедушка и рядовой Динсдейл вместе служили в армии, кажется, в Африке. Что там у них произошло, никто уже не помнит, но, когда они вернулись в Англию, Динсдейл попросил разрешения приезжать и останавливаться тут, и сэр Генри Кэлкотт ему это право предоставил. И не только своему однополчанину, но и всем членам его семьи, бессрочно. Это нельзя отменить. У Динсдейлов есть копия этого документа, а другая хранится у нашего семейного юриста. Мередит это жутко бесило.
Мы не раз видели сержанта Хокстета, который смущенно топтался в холле, ожидая, когда наконец явится Мередит с ее взором Медузы Горгоны. Один раз, чтобы выкурить со стоянки Динсдейлов, она заставила одного из фермеров наехать прямо на их трейлер громадной машиной для упаковки сена в тюки. В другой раз, узнав, что в лагере живут не только Динсдейлы, она потребовала выгнать прилипал. Еще раз, когда из кладовой стала пропадать еда, а из дома — мелкие предметы, Мередит была убеждена, что это Динсдейлы, пока не открылось, что экономке не хватало средств, чтобы содержать престарелую мать. А еще, когда одна из собак Динсдейлов забежала в сад и Мередит распорядилась отпугнуть ее из дробовика двенадцатого калибра. Жители поселка тогда подумали, что на них напали бандиты. Они занесут инфекцию и заразят моих животных, — таким лаконичным объяснением отделалась тогда Мередит.
Иногда мы заглядывали сюда, на этот чердак, копались в хламе. Всегда казалось, что вот-вот наткнешься на что-то захватывающее, но вскоре надоедало распаковывать ящики, двигать сломанные лампы, рыться в пыльных обрезках коврового покрытия. Бак для горячей воды шипит и клокочет, словно спящий дракон. В такой пасмурный день здесь совсем темно — сколько видит глаз, повсюду густые тени. Слуховые окошки совсем маленькие, расположены далеко одно от другого, стекла в них мутные от грязи. Тишина стоит такая, что я улавливаю едва слышное дыхание дома и мелодичное журчание дождя, с которым он просачивается сквозь засорившийся водосток. Сама того не осознавая, я передвигаюсь на цыпочках.
Кожа на старом чемодане так пересохла, что когда я провожу по ней пальцами, она кажется похожей на наждак. На руках остаются частички — как песчинки. Я напрягаю зрение, пытаюсь рассмотреть, что там внутри. Подтягиваю чемодан к ближайшему окну. На покрытом пылью полу остается его призрак, и я невольно задаюсь вопросом: когда его в последний раз сдвигали с места? Внутри стопки бумаг, коробки, какой-то ветхий несессер, несколько таинственных предметов, завернутых в пожелтевшие газеты, кожаный бювар для писем. Совсем не густо, если это все личные вещи Кэролайн. Не так уж много для человека, прожившего больше ста лет. А с другой стороны, наверное, такие старые дома не располагают к самовыражению. В них уже все есть. Люди приходят, живут, уходят, а обстановка и предметы не меняются.
Я с жадностью перебираю бумаги. Приглашения на различные торжества; инструкция, как вести себя при воздушной тревоге; телеграмма от королевы по случаю столетней годовщины Кэролайн; рецепты на лекарства, написанные, как водится, нечитаемым докторским почерком, я не могу разобрать ни слова. Один за другим разворачиваю газетные свертки. Золотистая пудреница для компакт-пудры и такой же футляр для губной помады; изящный черепаховый веер, такой хрупкий, что я боюсь к нему прикасаться; серебряный туалетный прибор с перламутром и атласными кистями, зеркальце треснуло ровно посередине; необычное костяное кольцо, отполированное и гладкое, как шелк, с подвешенным к нему серебряным колокольчиком, который неожиданно звякает, заставив меня на миг оцепенеть. Мне интересно, почему именно эти предметы выбрала и уложила сюда Кэролайн, что связано с ними, почему Мередит не тронула их, не продала, как многие другие дорогие вещицы. Довольно скоро я обнаруживаю причину. Все они помечены, на них гравировка, ее инициалы: «КК» с росчерками и завитушками выгравировано на металле. Я кручу в пальцах костяное кольцо, ищу такую же метку. Надпись я обнаруживаю на ободке потускневшего от времени колокольчика. Мелкие буквы почти стерлись, мне приходится долго вглядываться. Прекрасному сыну, гласит надпись.
Я снова заворачиваю вещицы в газету, укладываю в чемодан. Не понимаю пока, как с ними поступить. Теоретически они принадлежат теперь Бет и мне, но на самом деле, конечно, это не так. Не принадлежали эти вещи и Мередит, потому-то она и хранила их здесь, на чердаке. Несессер — у него широкий откидной верх — пуст. Когда-то внутри был розовый шелк, но теперь от подкладки остались лишь выцветшие клочки. Откладываю его и берусь за бювар, раздутый настолько, что завязки едва сходятся. Внутри письма, многие до сих пор в конвертах. Белые конвертики, намного меньше привычных современных. Я бегло просматриваю их, замечаю, что почти все надписаны одной рукой: черные чернила, убористый косой почерк. Пожалуй, чуть слишком наклонный, чтобы его можно было назвать изящным. Я бережно открываю один концерт и сразу гляжу в конец письма. Большинство писем от Мередит, на них штамп графства Суррей.
Сердце странно екает, когда я возвращаюсь к началу письма и начинаю читать.
28 апреля 1931 года
Милая мамочка!
Я надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии и что ревматизм сейчас мучает тебя меньше! Тебе будет приятно узнать, что я хорошо обустраиваюсь на новом месте и постепенно привыкаю к собственному дому, несмотря на то что мне конечно же отчаянно недостает тебя и Стортона. Чарльз проявляет значительную гибкость и не отличается требовательностью — он настаивает лишь на том, чтобы, завтрак непременно подавали в семь, а ужин в девять! В этом ему нетрудно угодить, а остальным я вольна распоряжаться по своему усмотрению. Дом намного меньше Стортона, но тебя, уверена, удивило бы, как много распоряжений и по каким разнообразным поводам мне приходится отдавать здешней прислуге, чтобы привести все в порядок! Боюсь, они тут слишком привыкли к хозяину-джентльмену, который почти не уделяет внимания тому, как часто меняют постельное белье, обновляют букеты и проветривают комнаты для гостей.
