Перед уходом во тьму условились о следующей встрече и даже довольно конкретно — летом-де милости просим, любезная Алевтина Никаноровна, а куда зазывали-то, если сами мыкали горе со снохами да зятьями, а так, чтобы кум королю, вроде Алевтины Никаноровны — этого счастья нет, не досталось никому. Условились и письма писать, как без писем, не чужие чай. Расцеловались в последний раз, да и кончилось все. Стихли шаги за дверью, заскулил вдруг жалобно Билька, о ноги потерся, обрубком хвостика энергично помахал, в глаза заглянул, не тоскуй, мол, бабушка, ведь я с тобой. И всегда буду.
И вздохнула старушка протяжно, и прибираться пошла — изничтожать следы пребывания в квартире посторонних лиц.
В общем, чувствовала себя Алевтина Никаноровна усталой, но довольной. Она была чрезвычайно довольна собой, родственниками, тем, что все по-человечески началось и по-человечески закончилось. Всегда бы и со всеми так, а оно и не трудно вовсе, надо лишь пореже встречаться и недолго гостить.
Первое письмо пришло из Коркино недели через две. В нем сообщалось, само собой, о погоде, несущественных коркинских новостях, ценах и тому подобной ерунде. И было совершенно очевидно, что такая переписка долго не протянет, едва поблекнет свежесть ощущений от визита, так и иссякнет…
А еще было очевидно, что почтовое сообщение в России переживает окончательный закат. Денежные переводы пока циркулировали довольно активно (хотя их явно теснили банковские безналичные операции), посылки с деревенским салом и вязаными рукавичками сделались сущей экзотикой, а письма теперь ходили исключительно деловые да солдатские.
Ну, еще давали почте заработать жульнические конторы, которые, правда, уже не просто вымогали у граждан деньги, как поначалу — пришли рубль, получишь сто, но навязывали доверчивым гражданам никчемные безделушки, за которыми теоретически мог последовать еще выигрыш. Данные конторы, по меркам русской народной гордости, были неприлично назойливы, они, если некий обыватель каким-нибудь путем попадал в их базу данных, вцеплялись в него мертвой хваткой, на конверты не скупились, охмуряя беднягу не хуже уличных гадалок.
Однако и эти спасители госпочты понемногу приходили в упадок — количество дураков-то, может, и не уменьшалось, однако битый дурак — почти умник, он на одни и те же грабли второй раз не наступит, ему непременно подавай другие — покрасивше да позацепистей.
А уже и они есть — расплодившиеся газетки и газетульки, целиком состоящие из разнообразных головоломок, совершенно необходимых для приятной мозговой мастурбации. А кроме, разумеется — разгадай сканворд, заполни купон, отправь по адресу. И станешь участником тиража…
Данное семя пало на дважды унавоженную почву. Во-первых, тысячелетнее упование на манну небесную как финансово-экономический рычаг; во-вторых — вряд ли есть еще в мире страна, имеющая столь мощный потенциал праздного ума, как Россия.
Дефицит профессионализма у нас с лихвой перекрывается эрудированным дилетантизмом — провести бы мировой чемпионат по разгадыванию сканвордов среди сторожей и дежурных электромонтеров — америкам, европам и австралиям вообще делать нечего.
Однако опять перестают «лохи» соблазняться маловероятными выигрышами, заветными купонами все чаще манкируют, использованную газетку вместе с купоном выбрасывают, и никто это добро не подбирает, чтобы, не напрягая мозгов, послать готовенькие ответы по надлежащему адресу.
Так что российская почта все равно при смерти. Конечно, агония может еще сколько-то длиться. Однако с помощью Алевтины Никаноровны ей ренессанса никакого не видать. И поделом монополисту, непомерной жадностью убившему журналы и газеты, предназначавшиеся — даже не верится теперь — исключительно для чтения.
32.А новости от Эльвиры доходили в Екатеринбург недели за три. И печать настроения, которым было отмечено каждое слово письма, каждая его запятая, всякий раз оказывалась безнадежно устаревшей. Эльвира это, разумеется, сознавала, как не осознавать, если бабушка в своих ответах порой выражала скупое сочувствие, а Эльвира не могла сообразить, о чем идет речь.
Служба в богатом доме оказалась, несмотря на строго нормированный рабочий день, довольно трудоемкой, а подчас даже изнурительной. Так что обычно уже после обеда, когда Джон, насытившись, вновь отбывал на работу, а Софочка возвращалась к своему компьютеру, Эльвира ловила себя на том, что поглядывает на часы значительно чаще, нежели подобает гостье.
А когда за минуту до приезда мужа Софочка покидала рабочее место, потягиваясь, выплывала на антресоль и жеманно ныла: «Ах, мамочка, если б ты знала, как я устала!» — Эльвира это воспринимала как издевку. Потому что она-то, вне всякого сомнения, уставала не в пример больше, но никому и в голову не приходило спросить ее об этом.
Хотя совершенно беспросветным свое австралийское рабство она назвать все же не могла. Радости, конечно, случались, пусть мелкие, так ведь и возраст уже не тот, чтобы рассчитывать на крупные…
«Джону безумно понравились мои пельмени, — сообщала Эльвира на другой край земли, — он готов поедать их три раза в день, запивая апельсиновым соком. А грузди употребил за два присеста, я даже опасалась за его пищеварение, однако все, слава Богу, обошлось.
Этот австралийский парень нравится мне все больше и больше. Уже его приклеенная улыбка не кажется приклеенной, порой думаю: да что я, в конце концов, придираюсь, что я ношусь со своим „русским характером“, который мне-то нравится, но надо же учитывать и чужое мнение…
Джон по-настоящему любит Софочку, ребенка своего вообще боготворит, кстати, Кирюшка тоже его из всех выделяет, чувствует, что отец должен с работы вернуться, ждет, плачет, если его в этот момент домой тащат…
А русские сказки я все-таки утаила от Софки. Они у меня еще в сумочке были. Как чувствовала. Правда, книжка всего одна, зато довольно толстая и картинок много.
И говорю я с внуком, конечно же, в основном по-русски. Вдруг да запомнит хоть словечко. Как одни остаемся, так и талдычу: „Ба-ба, ба-ба…“ Но вот ведь какая занятная штука: когда читаю ему нашу книжку — слушает внимательно-внимательно, а возьму английскую — сразу хохочет, книжку из рук вырывает, бросает на пол. И одно из двух — либо ему наш язык уж так по душе, либо, наоборот, у него врожденное чувство родного английского, и мой „йоркширский“ диалект его раздражает…
Между тем мы с внуком стремительно привязываемся друг к другу. Боюсь даже представить расставание. Раньше, когда моя „смена“ заканчивалась и я убиралась восвояси, он махал мне ручонкой и улыбался. А теперь — все чаще плачет…»
Но уже в следующем письме было прямо противоположное настроение. «Помнишь, мама, я упоминала о. Федора, с которым познакомилась в сингапурском аэропорту? Так вот, в местную православную церковь меня категорически не пускают. Словно я тут поселилась навечно и нужно срочно сделать так, чтобы я начисто забыла свое происхождение. Для чего Софочка решила действовать от противного — вдруг решила изобразить из себя ярую патриотку России и заявила мне с пафосом, что там, в русской общине города, — сплошное эмигрантское отребье, давно и комфортно устроившееся в чужой стране, что их любовь к России насквозь фальшива и за версту разит махровой театральщиной, а также этнографическим идеализмом… Каковы формулировочки, а? И что такое Россия в действительности, эти благообразные богомольцы даже не представляют, более того, правды знать категорически не хотят, а следовательно, истинному россиянину делать среди них абсолютно нечего!..
А чтобы я не просилась к соплеменникам и единоверцам, меня изредка, по выходным, выгуливают. Под неусыпным надзором. Возят по городу, показывают достопримечательности, которых там нет и быть не может, если не считать достопримечательностью чистоту и порядок, которые, хочется того или нет, производят, конечно, впечатление. К примеру, общественные туалеты здесь на каждом шагу. И везде чистота идеальная, рулончики бумаги висят, пахнет освежителем. Но главное — они бесплатные, эти туалеты!
Катаемся по городу, останавливаемся, фотографируемся. Так что высылаю тебе очередные снимки. И заметь, нет ни одного, где я стою с дочерью. Это потому, что Джону еще ни разу не пришло в голову заснять меня. Он снимает жену, сына, каменных львов и живых кенгуру с гигантским черным членом, а меня — ни разу. Пустяк, но красноречивый. Кроме того, он по-прежнему ни разу не заговаривал со мной по собственной инициативе. Хотя прекрасно знает, что я все понимаю. Тем более если говорить не слишком быстро.
А он упорно обращается ко мне лишь в случае крайней нужды и только через переводчицу. Как будто мы — два политических деятеля разных стран и намереваемся подписать совместное коммюнике — прекрасно владеем обоими языками, но — протокол не позволяет…
