Но это было так далеко!
У Питера уходило два с половиной дня на то, чтобы добраться до лагеря лесорубов, и целую неделю он должен был спать рядом со своими дрогами.
— Хотел бы я быть на вашем месте, — сказал я ему.
Стоял сентябрь, школа была закрыта на неделю, и у меня были каникулы. Я поехал в своей коляске за упряжкой Питера: мне хотелось посмотреть его пятерых лошадей на водопое. Он отнес ведро двум коренникам, а я сидел и наблюдал за ним.
— Почему? — спросил он.
— Тогда я увидел бы девственные заросли.
— А ну, не торопись! — крикнул он лошади, обнюхивавшей ведро, которое он поднес к ее морде. Лошадь начала шумно пить.
— Я свезу тебя туда, — сказал Питер. — Мне нужен хороший парень в помощники. Я возьму тебя с собой, если только ты захочешь.
— Правда? — спросил я, не в силах скрыть волнение.
— Разумеется, — ответил он. — Узнай у своего старика, можно ли тебе поехать.
— Когда вы выезжаете?
— Завтра ровно в пять утра. Будь у моего дома к этому времени.
— Хорошо, мистер Маклеод, — сказал я. — Спасибо, мистер Маклеод. Я буду у вас в пять утра.
Дальнейшие подробности меня не интересовали. Я помчался домой со всей скоростью, на которую были способны мои руки.
Когда я рассказал отцу и матери, что мистер Маклеод обещал взять меня с собой в заросли, отец удивился, а мать спросила:
— Ты уверен, что он это серьезно, Алан?
— Да, да, — быстро ответил я. — Он хочет, чтобы я помогал ему. Мы настоящие товарищи. Он сам сказал это. Он велел мне спросить папу, можно ли мне поехать.
— Что он тебе говорил? — обратился ко мне отец.
— Он сказал, чтобы я был у его дома завтра в пять утра, если ты позволишь мне ехать.
Мать вопросительно посмотрела на отца, и он ответил на ее взгляд:
— Да, я знаю, но все это оправдается в конце концов.
— Не так страшна поездка, как пьянство и ругань, — сказала мать. — Ты сам знаешь, что бывает, когда люди живут подолгу в зарослях.
— Ругани и водки там будет сколько хочешь, — согласился отец. Сомневаться в этом не приходится. Но это ему не повредит. Как раз тот паренек, который никогда не видел пьяных, сам начинает пить, когда вырастает. То же самое и с руганью: мальчик, не слышавший сквернословия, став взрослым, ругается как извозчик.
Мать взглянула на меня и улыбнулась.
— Так ты собираешься покинуть нас, да? — заметила она.
— Только на неделю. — Я чувствовал себя виноватым. — А когда вернусь домой, все расскажу вам.
— Говорил мистер Маклеод что-нибудь насчет еды? — спросила она.
— Нет, — ответил я.
— Что у тебя есть дома? — Отец посмотрел на мать.
— Кусок солонины к ужину.
— Положи его в сумку вместе с двумя караваями хлеба. Этого ему хватит. Чай у Питера будет.
— Мне надо выехать из дому в четыре, — сказал я. — Опаздывать нельзя.
— Я тебя разбужу, — пообещала мать.
— Помогай Питеру во всем, в чем сможешь, сынок, — сказал отец. Покажи, какова наша порода. Разжигай костер, пока он кормит лошадей. Ты многое можешь сделать.
— Я буду работать, — сказал я. — Еще как буду! Честное слово!
Матери не пришлось будить меня. Я услышал скрип половицы в коридоре, когда мать вышла из спальни. Вскочив с кровати, я зажег свечу. Было темно и холодно, и почему-то мне было не по себе.
Когда я вышел на кухню, мать уже разожгла печку и готовила мне завтрак. Я торопливо заковылял в комнату к Мэри и разбудил ее.
— Не забывай кормить птиц. Хорошо, Мэри? — попросил я. — Выпускай Пэта полетать впять часов. У опоссума много свежих листьев, но ты давай ему хлеб. Тебе придется поменять всем воду сегодня, потому что я забыл. Попугай любит чертополох, у нас за конюшней растет куст.
— Ладно, — пообещала она сонным голосом. — А который час?
— Без четверти четыре.
— Господи! — воскликнула она.
Мать изжарила яичницу, и я, чуть не давясь в спешке, стал глотать ее.
— Не надо так спешить, Алан. У тебя еще много времени. Ты хорошо умылся?
— Да.
— И за ушами?
— Да, и шею.
— Я кое-что приготовила тебе с собой в маленьком мешочке. Не забудь каждое утро чистить зубы солью. Щетка в мешочке. Я положила тебе старые штаны. Ботинки у тебя чистые?
— Как будто.
Она посмотрела на мои ноги.
— Нет. Сними их, я почищу.
Она отломила кусочек черной ваксы и развела ее в блюдце с водой. Пока она начищала ботинки черной жидкостью, я беспокойно ерзал: мне не терпелось отправиться в путь. Мать начистила их до блеска и помогла мне обуться.
— Я ведь научила тебя завязывать шнурки бантиками, — сказала она. Почему ты всегда делаешь узлы?
Она принесла два мешочка из-под сахару под навес, где я держал свою коляску, и светила мне свечкой, пока я укладывал их на подставку для ног и привязывал костыли.
Было не только темно, но и пронизывающе холодно. Со старого эвкалипта слышался свист трясогузки. Я никогда не вставал так рано, и меня волновал этот новый день, еще не испорченный людьми, полный сонной тишины.
— Никто на свете еще не встал, правда? — спросил я.
— Да, ты сегодня встал первый в целом мире, — сказала мать. — Ты будешь умницей, хорошо?
— Хорошо, — пообещал я.
Она открыла ворота, и я на самой большой своей скорости выехал со двора.
— Не так быстро! — раздался голос из темноты.
Под деревьями темнота обступила меня стеной, и я замедлил ход. Я различал верхушки деревьев на фоне неба и узнавал каждое из них по очертаниям. Я знал все выбоины на дороге, знал, где лучше ее пересечь и какой стороной ехать, чтобы избежать особенно трудных участков пути.
Мне приятно было сознавать, что я один и волен поступать так, как мне заблагорассудится. Никто из взрослых сейчас не руководил мной. Все, что я делал, исходило от меня самого. Мне хотелось, чтобы до дома Питера Маклеода было далеко-далеко, и в то же время я хотел попасть туда как можно скорее.
Как только я добрался до большой дороги, я смог двигаться быстрее, и, когда подъехал к воротам Питера, руки мои начали побаливать.
Свернув к дому, я услышал удары копыт о пол конюшни, выложенной булыжником. Хотя Питера и его лошадей скрывала темнота, я видел их глазами слуха. Позвякивали цепочки под нетерпеливый топот копыт, зерна овса летели из ноздрей фыркающих лошадей, дверь конюшни громыхала, когда лошадь, проходя, задевала ее. Я слышал голос Питера, покрикивавшего на лошадей, собачий лай и кукареканье петухов в курятнике.
Когда я подъехал к конюшне, Питер запрягал лошадей. Было еще темно, и он не сразу узнал меня. Он уронил постромку, которую держал в руках, и подошел к коляске, разглядывая меня.
— Это ты, Алан? Гром меня разрази, что ты здесь де… Черт! Уж не собираешься ли ты ехать со мной, а?
— Вы же позвали меня, — неуверенно ответил я, вдруг испугавшись, что я его не так понял и что он совсем не думал брать меня с собой.
— Конечно, звал, я тебя давно уже жду.
— Но ведь еще нет пяти часов, — сказал я.
— Верно, — пробормотал он и вдруг задумался. — Твой старик сказал, что тебе можно ехать?
— Да, — заверил я его. — И мама. У меня и еда с собой. Вот она. — Я поднял мешок, чтобы показать Питеру.
Он улыбнулся мне сквозь бороду.
— Я с этим разделаюсь нынче вечером. — Потом другим тоном: — Подтолкни свою коляску под навес. Нам надо в пять быть уже в дороге. — Лицо его вновь стало серьезным. — Это точно, что старик разрешил тебе ехать?
— Да, — повторил я. — Он хочет, чтобы я поехал.
— Ладно. — Питер повернулся к лошадям. — А ну, отойди! — крикнул он, положив одну руку на круп лошади и нагнувшись, чтобы другой поднять с земли постромку.
Я поставил коляску под навес и стоял, следя за ним и держа в руках своп два мешка, как новичок-путешественник, собирающийся впервые сесть на пароход.
Дроги представляли собой тяжелую деревянную телегу с широкими железными ободьями на колесах, с тормозами из эвкалиптовых брусьев, которые приводились в действие торчавшим сзади рычагом. Дерево, из которого были сделаны дроги, побелело и потрескалось от солнца и дождей. Бортов у дрог не было, но на каждом из четырех углов возвышался тяжелый железный прут с петлей наверху, вставленный в специальное гнездо в остове. Дно дрог состояло из массивных, неплотно пригнанных досок, которые грохотали на неровной дороге. Гремели и колья, лежавшие на них. Дроги были с двумя парами оглобель, по паре на каждого коренника.
Питер рывком поднял оглобли, прикрепил чересседельник, надетый на коренника, к подвижному крюку оглобель, затем перешел на другую сторону, к другой лошади, терпеливо стоявшей рядом со своим товарищем.
Запрягая, он то и дело покрикивал: «Стой!», «А ну, подвинься!», «Давай!» — каждый раз, когда лошадь проявляла беспокойство или отказывалась слушаться его руки.
