— Не тушуйтесь, чуваки, — неразборчиво сказал он с набитым ртом, — считайте, что я с ней уже договорился, она вас пропустит. Но, братцы, с вас баллон «сороковника».
— Погоди, а ты что…уже её? Ты переспал с ней что ли? — удивленно поднял брови второй круглолицый техник, отчего его лицо стало еще круглее.
— Почти все бабы здесь мои, — самодовольно похвастался Тарас, — у меня знаешь, какая машина? Как у Распутина. Алка — она такая же баба, как и все, любопытная, а постели огонь!
Тарас принялся жадно есть, а я, уходя из столовой, подумал, что мне, в общем-то, нет никакого дела до всего этого. Кто-то с кем-то переспал, поимел, обманул. Ну и что?
Итоговая проверка осенью, обычно предварялась длинной чередой отчетно-выборных партийно-комсомольских собраний, начинавшихся в ротах и заканчивавшихся училищем. Как всегда не обходилось без курьезов. Секретарь комсомольской организации моей роты — простой парнишка из Тамбова, читая доклад, написанный мною, не удосужился расшифровать аббревиатуру «ВОВ» — «Великая Отечественная война», так и читал, как было записано для краткости. Потом около часа мне выговаривал недовольный комсомолец округа майор Вальков за слабую подготовку секретаря комсомольской организации.
Однако еще курьезней оказалось отчетное собрания комитета комсомола батальона, где я был заместителем секретаря. Секретарь комитета старший лейтенант Тинько, переведенный к нам из летного состава после одного неудачного полета, когда он разбил самолет при посадке, выступал с отчетным докладом. Когда в конце я услышал характеристики членов комитета комсомола, то чуть не упал со стула.
По сложившейся практике, секретарь должен был характеризовать работу каждого члена комитета, начиная с заместителя, то есть с меня. На деле же Тинько начал с себя. Это прозвучало примерно так: «Старший лейтенант Тинько, то есть я. Хороший, примерный комсомолец, в комитете отвечает за культурно-массовую работу…» и так далее. Я увидел как замполит батальона Крутов, сидящий в президиуме, побагровел от злости, и понял, что Тинько после собрания ожидал жестокий разнос. Хорошо, хоть не приехал проверяющий из училища или Ростова.
На партийных собраниях проколов было меньше — всё-таки солидная организация требовала соответствующей подготовки. Петрова без проблем утвердили секретарем партийного бюро батальона. У политотдела с этой кандидатурой головной боли не было — все-таки афганец, ничем себя не запятнал. Меня, снова выбрали заместителем, несмотря на горячий протест с моей стороны. Никто не хотел брать на себя эти лишние обязанности, вести заседания и писать протоколы в отсутствие штатных секретарей.
После собрания Крутов доверительно рассказал о скандале, который возник в Морозовске, где один из замполитов рот поднял, что называется, форменный бунт. Он подговорил батальонных коммунистов не голосовать за кандидатуру представленную политотделом. Оба политотдела — и в Новолиманске, и в Ростове стали на уши, поскольку скандал мог докатиться до Главпура[20]. Все срочно загрузились в вертолеты и вылетели в Морозовск, и там, в течение нескольких часов, уговаривала батальонных членов партии переголосовать.
Вот такие были страсти, хотя перестройка еще не началась, а с портретов на всех глядело бесстрастное опухшее лицо генсека Черненко.
Собрания в итоге прошли, как и полагалось, на высоком идейно-политическом уровне. Так было написано в отчетах, которые ушли наверх. Выступили, как нужно, выбрали кого нужно, и разошлись. Ничего не изменилось. Как писал Гайдар в своем дневнике: «Красные разбили белых, белые разбили красных, а зайчик сидит и улыбается». Улыбавшимся зайчиком было, наверное, наше Политбюро во главе с Черненко.
Наступившая осень окрасила весь мир в желтый цвет. Всё чаще накрапывал дождик, оставляя на беспорядочно упавших листьях грязные потеки. Всё сильнее пахло сыростью от мокрых веток деревьев. Я часто читал про себя стихи Анненского:
«На белом небе все тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада,
Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха…
О, неужели это ты,
Всё то же наше чувство страха?»
Чем были вызваны эти строчки? Страхом перед исчезновением собственного «я»? Невозможностью самоидентификации после смерти? Мучительным бессилием перед неизбежным уходом, сознание которого преследует нас от самого рождения?
Вот на какие вопросы я не мог найти ответа, и какие мысли владели мною, когда я слушал бесконечные партийно-комсомольские выступления и резолюции. Марксизм отвечал на многие вопросы, но процесс рождения и смерти обходил стороной и в этом сильно проигрывал религии.
В эти дни в мой флигель пришла Илона. Она появилась неожиданно, под вечер. Я услышал тихий стук в окно, выглянул и увидел загадочно улыбавшуюся хозяйку, а за её спиной белевшую в сумерках знакомую фигуру.
— Здравствуй, Витя! — как-то грустно сказала она, переступив порог дома.
— Входи, Илона, — пригласил я её в дом.
Девушка прошла в комнату и присела на краешек стула, казалось, готовая в одно мгновение сорваться с места и выпорхнуть из моего жилища, как случайно залетевшая птичка.
— Ты мне не писал, не звонил, — сказала она негромко, не обвиняя, не предъявляя претензий, а просто констатируя сложившуюся ситуацию.
— Извини, дела…рутина заела. Сейчас одно за другим идут собрания, — ответил я ей как-то сухо, словно отчитываясь перед начальством.
— Я знаю, ты меня не любишь, — продолжила говорить Илона, не слушая меня и глядя в сторону, — но…я тебя люблю, ничего не могу с собой поделать! Я хочу быть с тобой вместе, рядом!
Её глаза наполнились слезами, и я чувствовал, что она из последних усилий их сдерживает.
— Извини меня! — я тоже присел на диван напротив неё, чтобы не торопясь, спокойно обсудить наши отношения.
Мне страшно не хотелось причинять ей боль, но обнадеживать я тоже не мог. Теперь-то я хорошо понимал, что не люблю её, потому что совершенно отчетливо ощущал абсолютную пустоту. Душа, словно выжженная пустыня, была голой и безжизненной. Я не чувствовал Илону, как не чувствуют омертвевшие ткани болевого воздействия.
— Витя, я хочу быть с тобою рядом! — вновь произнесла Илона, прерывистым голосом.
Я молчал, моё сердце не отвечало на её сигналы. Поднявшись, я подошел к ней и прижал её голову к своей груди, не зная, что делать.
Слезы медленно сползали по щекам девушки.
Мы с ней расстались, но щемящее чувство грусти не покидало меня. Конечно, жалко, что мы иногда любим тех, кто нас не любит, и мучаемся от этого. Но гораздо хуже, если мы сами не очень-то готовы любить, ведь любовь — это жизнь. Не зря все религии мира считали, что любовь делает бессмертной человеческую душу. Что ж, мне жалко было тех, кто не любил. Мне было жалко в какой-то мере и себя, но измениться я не мог.
В один из дней, до приезда комиссии с итоговой проверкой, я направился на пилораму, чтобы проверить, по просьбе Косых, работу нашего вечно пьяного столяра Толика. Дорога на пилораму проходила мимо склада КЭС.
Еще издали я увидел впереди себя высокую фигуру техника Тараса, который шел не торопясь, по-хозяйски срывая созревшие абрикосы с деревьев. «Сейчас ему влетит!» — подумал я без особого интереса, потому что уже несколько раз видел, как Алла, особо не выбирая выражений, ругалась и гнала разный военный люд с вверенной ей территории.
Однако Тарас, все так же неспешно подошел к двери склада, доел абрикосы, сплюнув косточки себе под ноги, и скрылся внутри. Вел он себя как человек уже неоднократно бывший в этом месте, по крайней мере, как старый знакомый Никитенко.
«Значит, бахвальство Тараса было не пустой болтовнёй, а имело под собой почву. Жена прапорщика принимает мужчин, пока её муж сидит в казарме с солдатами», — сделал я для себя вывод, может быть слишком обобщенный и поспешный, но однозначный.
Почти поравнявшись со складом, я услышал, как на его двери щелкнула задвижка. «А казалась такой гордой, неприступной!» — почему-то со злостью подумал я, словно мне было небезразлична репутация жены прапорщика. Я абсолютно не переживал в отношении Тамары Косых. А тут…
Это было странно, как будто лично меня поведение Аллы чем-то задевало. Вероятно, ей хотелось самоутвердиться за счет других, совсем не принимая в расчет, что другие могут захотеть того же, только в отношении её. В этом было коренное отличие от поведения Тамары. Тамара никого не унижала, никого не подчиняла своей воле, она добивалась того, чего ей было нужно другими способами.
«Но, — подумал я, — когда так ведешь себя — надо быть осторожной и осмотрительной, чтобы не подставиться. А Алла, получив маленькую власть, стала слишком самоуверенной, считающей, что обладает неким табу, индульгенцией на неприкасаемость».
